Столько прожить и столько пережить… (Н.Г. Мордовцева)

 Столько прожить и столько пережить…

Надежда Георгиевна Мордовцева родилась в далёком 1919 году в селе Косиха Алтайского края. После окончания 10 классов её, как успевающую по всем предметам на «отлично», направляют в школу села Полковниково учить ребятишек. «Моим наставником и помощником в педагогическом труде был Степан Павлович Титов, отец нашего прославленного земляка, космонавта Германа Титова, – рассказывает Надежда Георгиевна. - Он научил меня планы писать, уроки проводить. А ещё я скороговорка была, быстро говорила, как из пулемёта. Он мне всё говорил, не спеши, тебя ученики не поймут. Много мне помогал. Вот, успела до войны один год в школе отработать».

           Грянула война. Надежда Георгиевна в составе таких же, как она, активных, инициативных комсомольцев была направлена в Ташкент на курсы военных радистов. «Ещё до начала войны мы предполагали, что война будет, столько стран захватил Гитлер. Наше поколение девчонок и мальчишек патриотами были, мы воспитывались на героических подвигах Чапаева, Щорса, Будённого, Ворошилова. Когда началась война, перед нами не стоял вопрос «ЧТО ДЕЛАТЬ?». Побежали все в военкоматы, стали проситься, чтобы нас на фронт отправили. Но нас сразу остановили и сказали: надо будет - позовём. И не прошло полмесяца, как в августе нас отправляют в Ташкент. Мы знали, что едем учиться, обижались, глупые: просились на фронт, а нас на какие-то курсы отправляют. Пока эти курсы идут – без нас война закончится. (Не знали и не ведали юные, красивые девчонки, сколько на их долю выпадет испытаний и горя за долгие годы войны).

В Барнауле обмундирования нам пока не выдали, все со своими вещами, чемоданчиками поехали, платьев набрали. А как на место приехали, у нас все чемоданы забрали, нас помыли, подстригли, обрядили в военную форму. Форма тогда какая была, никто и не ожидал, что столько женщин на фронт будет проситься, поэтому обмундирования для девушек, для женщин, почти и не шили. Нам выдали кальсоны, брюки, мужские сорочки, гимнастёрки, пилотки, сапоги кирзовые с портянками, старались по размеру подобрать. Вот в такой одежде мы и учились».

После ускоренного окончания курса и принятия военной присяги отправили молодых радисток-телефонисток на фронт. Вначале говорили, что отправят в Москву, но потом решение поменялось, и эшелон проследовал в сторону Ленинградского фронта. Боевое крещение приняли под Тихвином. Прибыли в город Волхов: вокзал - не вокзал, месиво сплошное: всё разбито, темнота, кругом воронки от бомб. Ночью поезд добрался до места назначения. Эшелон, шедший впереди, был полностью разбит. Когда офицеры, которые встречали состав, открыли двери вагонов, не могли скрыть удивления. Ждали настоящих солдат, а тут одни девушки, и к тому же все молоденькие. На ночлег устроились в здании местной школы, а утром снова была бомбёжка. Казалось, что небо от вражеских самолётов было тёмным, как осенью от воронья. Бомбили сильно, одни самолёты, сбросив бомбы, уходили, и на их место сразу прилетали другие.

«Удивительно, но мы остались живы в такой мясорубке. Оформили нас во 2-ю Ударную Армию. Была я в 13-м батальоне связи 92-й стрелковой дивизии. Сначала наша дивизия вела бои в Новгородской области, освобождали город Новгород. А потом был приказ – следовать к Ленинграду, он же был в осаде в это время, ни бомбёжками, ни голодом, ни холодом покорить ленинградцев Гитлеру никак не удавалось. Ленинград для нас в то время был город – «колыбель революции», мы не могли дать погибнуть этому городу, это было бы просто кощунство. И ставка главнокомандования поручила 2-ой Ударной Армии прорвать блокаду города. Находились мы в полутора километрах от передовой. В первом же бою мой батальон попал в окружение. Сверху бомбят, кругом стреляют - хаос и ужас. Стоны раненых, и огромное число убитых. 2-я Ударная Армия попала в окружение. Командующий Армией Власов сдался в плен. И мы являемся, как бы, без вины виноватые. Чёрное пятно лежало на нас всю жизнь. Все говорили, что «2-я Ударная» - это предатели. А предатели-то кто был, они ведь ушли вместе с Власовым, а мы продолжали воевать. Мы были в окружении с декабря 1941 года, и все тяготы этого окружения мы перенесли. Но и будучи в окружении, мы яростно сопротивлялись и, как могли - воевали.

Были неоднократные попытки вырваться из окружения. Но у нас уже ничего не было - ни питания, ни вооружения, ни снарядов не было. Нечем было воевать. Только благодаря мужеству, стойкости, смелости, героизму солдат и офицеров всякими способами старались прорвать оборону, но, куда ни кинешься, везде штурмовой огонь, и снова отступали, и снова искали слабые места у противника. Все полки, все дивизии, батальоны - все там были. Несколько деревень с местными жителями были так же в окружении.  250 километров территории было окружено неприятелем. Героически воевали, но силы у нас были неравные. У нас штыки - у неприятеля автоматы, у нас лошади – у них машины, у них отличное питание, а нам в окружении приходилось осиновую кору грызть, чтобы как-то голод заглушить….

Меня в то время солдат один спас. Встретился мне: «Надя, ты живая?» - «Живая», «А ты ела что-нибудь?». А что же я есть-то буду, ничего ведь нет! А парни, они находчивые да хозяйственные были, парни они есть парни, у них обычно ножичек был. Бывало, лошадь так обрабатывали, что одни только рёбра оставались. Так он мне горсть нарезанной болоньи с убитой лошади насыпал: «На, жуй. Ешь». Я возьму кусочек, без соли, сырое. Жую, жую, а зубы не берут. Пожуешь, пососёшь и выплюнешь. А остальное в сумку. Сумки у нас были от противогазов. Нам выдали противогазы, а мы их выбросили, а сумки остались, что-то в них складывали. Вот он мне горсть этой болоньи бросит, дня через три снова меня находит. «Ты ела чего-нибудь?» - «Да не могу я, у меня зубы ничего не берут». Он заглянет в сумку, там уже прежние кусочки все позеленели. Он выбросит всё, другую горсточку даст. Таким вот образом что-то попадало мне. Я считаю, он меня так от голода спас».

            Обязанностью Надежды Георгиевны было - обеспечить непрерывную телефонную связь батареи с командованием. Сидит у передатчика всю смену и без конца повторяет: «ромашка, ромашка, я лютик», и так без перерыва. Связь по коду. А поймать голос на другом конце провода было сложно, иногда просто невозможно. Идёт бой, бесконечно рвутся снаряды и бомбы, режет ухо противный звук моторов от бреющих в полёте самолётов, танки идут, рычат, автоматные очереди - поймать голос трудно. Сидит вот так телефонист целый день, ловит позывные. Поймает - командиры переговорят. Вдруг - кончилась связь, трубка не продувается. Значит - где-то порыв. Сначала восстановлением связи занимались ребята, был взвод телефонистов, а потом всех этих ребят на передовую забрали, там солдаты гибнут, и телефонисты-парни заступали на место погибших. Остались во взводе связи одни девчонки. Приходилось теперь девчонкам ползти, искать порыв.

Надежда Георгиевна рассказывает: «Ползёшь к предполагаемому месту порыва. На руках рукавицы: сверху стежёные на вате, с 2-я пальцами, чтобы стрелять было удобно, а со стороны ладошки - клеёнка. Клеёнка застынет на морозе, провод взять невозможно, приходилось рукавицы снимать и голыми руками, в любую погоду, соединять вместе перебитые провода. Другой провод найдёшь, а руки застыли и не действуют. Вот их дыханием отогреваешь, да снегом трёшь. Немного руки отогреешь, чтобы можно было работать - провод зачистить и соединить вместе. Один провод в зубах, другой подтягиваешь. Скрутишь вместе, соединишь и только тогда ползёшь назад. Иной раз всё вроде правильно сделаешь, а потом начинаешь связь проверять - с одного конца провода слышно голос, а с другого не слышно. Значит, что-то не так или того хуже -  где то ещё один порыв. И всё это под постоянной стрельбой. Снова надо ползти, было очень страшно.

Жалко было тех, кто курил постоянно, курево всё кончилось, очень сильно солдаты страдали, что курить нету. Когда мы в окружение попали, это зима была. В конце февраля, марте, земля начала подтаивать, болота все раскисли, кочки от снега очистились. Где травка на кочках была сухая, солдаты её собирали, подсушивали и курили сухую травку. И голод косил всех подряд, от голода падали в обморок, кто-то через силу поднимался и снова шёл в бой. Раньше солдатам хоть что-то варили, найдут какой крупы, и похлёбку варили, снег таяли, и на этой воде  чай, т.е. кипяток грели, а когда снег растаял, всё перемешалось с тиной, и получилась одна грязь кругом. Ни есть, ни пить было нечего. Вот так нажмёшь на кругляшок кочки, а там жёлтая жижа вперемежку с кровью выделяется. Тут ведь и раненые, и убитые - все тут лежали. Так мы не пили, а просто смачивали горло.

Командование всеми силами старалось прорвать оборону, но, куда бы мы ни кидались, везде был штурмовой огонь, солдаты гибли. Очень много погибло, просто сил не было, солдаты падали, подняться не могли и погибали. Вот тогда у командования появился план. План конечно, очень рискованный, малоправдоподобный, но надежда и вера - они всегда существуют. Вдруг, а может, ещё и прорвёмся. Решили форсировать реку Волхов. Эта река являлась разделом между враждующими армиями. Правый берег был немецкий, левый – советский. Мы были на правом берегу. Был приказ: построить плоты, лодки, подготовить все имеющиеся плав-средства, чтобы можно было форсировать реку. Стали строить. Солдаты голодные, в рваных валенках, в грязи, по колено в воде. А мы, телефонистки, в сапогах ходили, нас в Ташкенте одевали, и валенки нам не выдавали, мы так и ходили в сапогах. В считанные дни переправа была готова. Все надеялись, что вот, вот - и мы прорвём оборону. Я хорошо плавала, думала, если что, я и зимой речку переплыву.

Но когда вышел приказ «двигаться к берегу», ни одна машина, ни одно колесо артиллерийского орудия не смогли сдвинуться с места. Все погрязли в тине и с места сдвинуться не смогли. А лошади от голода падали, у них ноги дрожали, это были не лошади - клячи. Тогда новый приказ - построить настил. Солдаты пилили деревья, обрубали сучья, и стволы для обустройства настила укладывали. Девчонки сучья носили. Как бы ни было трудно, но в считанные дни на несколько километров настил был изготовлен. Был отдан приказ: «Всем двигаться по этому настилу к берегу». Пока строили этот настил, строили переправу, от немцев ни одного выстрела не было, ни одного самолёта не было, как будто они не замечали, что мы строим. А может они считали это бредом, мол, люди в ледяной воде всё равно не переплывут реку.

И вот настал момент - все двинулись по этому настилу. Как только показались первые машины у берега, немцы открыли шквальный огонь из всех видов оружия. Работала вражеская артиллерия, прилетели десятки самолётов, стали бомбить. И в считанные минуты всё, что находилось на этом настиле, провалилось в тину болот. А люди - кто вплавь, кто по кочкам - побежали в Мясной бор, а бор уже горел. Горели стволы деревьев, кругом падали горящие ветки и сучья, с самолётов на наши головы летели бомбы. Самолёты отбомбят, уходят на разворот – начинает артиллерия поливать огнём. Люди обезумели от всего этого, от скрежета железа, дым выедал глаза, от гари драло горло, дышать совершенно было нечем, люди метались, как загнанные звери. То от бомб бегут в одну строну, то от снарядов бегут в другую сторону. Солдаты обезумели, а девчонки тем более. И только ночью, часа в два, маленько приутихло.

Только начинает теплиться рассвет - начинается обстрел с удвоенной силой. Небо и земля будто местами поменялись, не знаешь, где земля, а где небо. Кочки болотные поднимаются от взрывов к небу, а потом они мокрые падают с неба на людей. Спрятаться совершенно негде. Воронки от бомб тут же наполняются водой, в эти воронки убитых закатывали. Куда бы ни кинулись, куда бы наши солдаты ни двинулись, где бы разведка не находила слабое место у противника, везде в ответ шквальный огонь противника.

Переправа не получилась. В конце июня приказ: «Спасайся, кто как может». Вот здесь, действительно, был такой шок, казалось, что ты превратился в какую-то букашку, в червяка. Упади - тебя разотрут, тебя запинают, и никому ты не нужен. Вначале было командование, они отдавали приказы, они ведь на военных учились, знали стратегию ведения войны, у них были планы, а потом-то ничего не стало. Ни оружия, ни связи… Только голые руки и скелеты. И теперь куда? Вот девчонкам 18-19 лет, куда нам бежать? В какую сторону? Где север, где юг - ничего не разберёшь. Кругом всё в дыму, и ничего не видно.

Помню такой момент, лейтенант говорит: «Я доходил до нейтральной полосы. Когда немцы уснут, в этом месте можно потихоньку проползти». Лейтенант, два солдата и я с ними четвёртая. Пролежали мы в болотной в жиже допоздна, прятались в высокой сухой траве, а немцы совсем рядом ходят. Нам хорошо слышно, как у немцев кто-то на губной гармошке играет, немцы радуются, свистят, орут. От кухни запах такой вкусный идёт. А мы уже месяца два ничего в рот не брали, кроме кожи конской, да коры осиновой. А немцы уже просто гуляют по нейтральной полосе. Но когда мы попробовали двинуться, немцы открыли такой огонь, что все мы побежали обратно в Мясной бор.

А тут уже как бы небольшой штаб организовался. Собрались вместе командиры, которые в живых остались, говорят нам: «Собирайте оружие, что найдёте». А кругом валялись пулемётные ленты, патроны, ружья, пулемёты. Вот мы всё собирали, в кучу складывали. А потом более-менее крепкие ребята докладывают, что вот в этом месте можно прорваться, можно разбить немцев. И вот ползём все ночью, очень осторожно, чтоб никто не кашлянул, не хрустнул, и только доползли до нужного места, только бросились в атаку, как немцы открывают огонь из автоматов, миномётов - из всего. Первые ряды сразу, как скошенные колосья, упали. Падают, погибают, а остальные снова ползут, а потом отступают назад в лес.

И так несколько раз. Целый месяц. Я несколько раз тоже так ходила. Однажды ползу, сил уже нет, ползу обратно, и вдруг слышу тихий такой голос: «Помогите». А я уже на тот момент в качестве медсестры помогала раненым, связь моя уже никому не нужна стала. У меня уже сумка медицинская, правда в ней 1 бинт и 1 пакет индивидуальный, зелёнки флакончик, больше ничего нет. Подползаю к солдатику: «Что у тебя?» - «Я не могу ползти, помоги, сестрёнка». А когда прожектор раненого осветил, я посмотрела, а у него внутренности все уже вывалились и держатся на одном ремне. И у меня сил никаких нету. Положил на меня руку, а другой пытается помогать ползти. Было непонятно, кто кого тащит - то ли я его, то ли он меня. Мы продвигались по сантиметру, на большее не хватало сил. Он только приговаривал: «Ничего, сестрёнка, живы будем, не помрём». А потом смотрю, он уже хрипит.

Потом ранило меня, кто-то сказал, что надо всем в ложбине собраться, поползла туда. Вокруг меня разрывы от пулемётной стрельбы. Доползла до ложбины, там раненые собрались, кто без руки, кто какой. Заползла в блиндаж, под нары забилась и слышу немецкую речь… Всё! Так мы попали в плен.

В душе было безумное чувство отчаяния, когда мы попали в плен. Я согласна с Юлией Друниной, которая писала: «Кто говорит, что на войне нисколечко не страшно, тот ничего не знает о войне». На войне очень страшно. Ведь страх в каждом человеке живёт. Пусть он будет маленьким ребёнком, или генералом будет, а страх - он у каждого есть. Смерть-то она есть смерть, только по-разному она выражается. Одни трясутся, плачут, прячутся, а другие бравируют - «а, да я не боюсь!», а третьи держат себя, всё в себе переживают, не показывают виду. А чувство самосохранения у каждого есть».

Что целая армия в плен сдалась, немцы на всю Европу тогда трубили. Родителям Надежды в далёкую Сибирь извещение пришло, что их дочь «Пропала без вести», а она была в плену. Вначале это был большой лагерь для пленных в Нарве. Для непрерывного производства вооружения для немецкой армии, для сооружения дорог требовалась в большом количестве рабсила. Немецкое командование не гнушалось брать в работники пленных. Пленную Надежду мало-мальски подлечили и отправили работать в каменоломни. Здесь, в каменоломнях, она встретилась со своей подругой Леночкой Рябченко, с которой они вместе с Алтая отправились в своё время учиться в Ташкент в школу радисток и вместе воевали. Так вышло, что и в плен они попали один. В карьере их заставляли долбить кирками камни. На ногах рваные сапоги и гимнастёрка вся в дырах. Задача полуголодных пленных - набить как можно больше камней и аккуратными стопочками по краю дороги сложить. Надежде приходилось работать, пересиливая боль в ещё не зажившей простреленной ноге.

В Нарве, вместе со своими однополчанами и подругой Леночкой, Надежда пробыла полгода. А потом немцы решили отправить всех женщин работать на военные заводы, делать оружие, снаряды. Стали собирать со всех лагерей пленных, которые не сильно измождены были. Отобрали и повезли в Польшу, в город Хелм. Называли их конвоиры «красноармейки», а по-польски это звучало как «ротоармейки». Стали вести активную пропаганду среди пленных и агитировать перейти на немецкую сторону, согласиться добровольно работать на немецкое правительство. Всем было предложено работать на военном заводе. В условиях было прописано: «беспрекословно подчиняться немецкому командованию, выполнять все задания, не устраивать саботаж, не портить оборудование и т.д.». Надежда подумала, как же я могу делать оружие и снаряды, которые будут убивать моих соотечественников. Как после этого жить на белом свете, с такой совестью? Надежда и Лена наотрез отказались. Всех, кто отказался работать на военном заводе, сразу арестовали и поместили совсем в другой барак. Их стали готовить для отправки в концлагерь.

Надежда Георгиевна рассказывает: «Что такое концлагерь, мы на тот момент ещё не знали, думали, что и другой лагерь будет подобный тому, в котором нас содержали. Ночью нас построили. Все пленные, которые находились в лагере, вышли нас проводить, подошли к колючей проволоке, и все смотрели на нас, кричали: «Девчата, мы с вами». А мы, изобразив подобие строевого шага, с песней «Вставай, страна огромная», прошагали мимо них. На станции нас посадили в вагоны и повезли в город Люблин, где находился лагерь Майданек».

На фото: крематорий концлагеря Равенсбрюк. 

Но это уже совсем другая история, достойная прочтения, которую пережила Надежда Георгиевна вместе со своей подругой Леночкой. (Елены Рябченко-Синельниковой не стало в 2010 году). Потом был страшный концлагерь Равенсбрюк, были пытки, унижения, издевательства. Было такое, что, казалось, невозможно пережить и вынести человеческому организму, невозможно просто выжить. Но Надежда Георгиевна, верная своему советскому долгу, верная своей Родине, выжила и после освобождения из лагеря даже успела повоевать, била проклятых фашистов и победителем вернулась домой.

На фото: лагерный номер и нашивка на  одежду военнопленной Надежды Мордовцевой.

Сейчас Надежду Георгиевну, несмотря на преклонный возраст (в августе она отметила свой 96-й день рождения) сложно застать дома. Она частый гость на встречах со школьниками и студентами, она активный член «Совета ветеранов войны» Центрального района города Барнаула. В юбилейный год празднования дня Великой Победы от души хочется поздравить и пожелать здоровья, счастья, долгих, плодотворных лет жизни этой удивительно сильной духом, красивой, доброжелательной, очаровательной женщине, ветерану Великой Отечественной войны, Победителю, Надежде Георгиевне Мордовцевой.

 

Беседовала с Надеждой Георгиевной

Галина Белоглазова

 

Беседовала с Надеждой Георгиевной

Галина Белоглазова