Кочетов Александр Кузьмич, 1936 г.р.

Кочетов Александр Кузьмич. 1936 г.р.

Пенсионер, проживает в пос. Бундюр. Интервью взято у него дома, в пос. Бундюр. Интервью брали Назаренко Т.Ю., с.н.с. ТОКМ; Перехожев С.В., директор ТОКМ; Ширко К.Н., зам. директора по науке; Калужский М.В., драматург; Решетникова З.С., заведующая филиалом ТОКМ в с. Подгорное. Присутствовала жена А.К. Кочетова – Галина Геннадьевна Кочетова.

Примечание: супруги Кочетовы постоянно подтрунивают друг над другом: «7 лет живем, не знаю живем, не знаю – маемся». Шутки на тему «Не говори много – посадят» -  специфичны, но это именно шутки.

 Сын ссыльнопоселенца, родители – свидетели восстания.

 Я сын кулака. Жили в Новосибирской области на станции Чулым. Сейчас - город Чулым. Да какой он город. Я там два раза был – так! Отец – Кузьма Никифорович, а мать – Прасковья Ивановна. Их переселили сюда в 1931 году.

Перехожев. А в Сибирь откуда приехали?

Мать с Украины была привезена маленькой, переселились сами, а откуда – не скажу. А отец так и жил в Чулымской области. Там они с бабушкой и снюхались, как говорится. Мать у меня 110 лет прожила, отец – 75. Отец - за что был сослан, тем и занимался. Он держал хозяйство свое, маслобойку держал. При Николашке же тоже были ссыльные, так он принимал этих рабочих, содержал их у себя. Рабочий должен был помогать - значит, что он день масло бьет, а день - сам.

Жена: смотри, заберут тебя, останусь на старости лет одна.

Не заберут. А заберут – кормить будешь.

Есть статья, писала по интервью с бабушкой (мамой - Т.Н.) Красноперова Лариса, корреспондент такой была. Она все написала правильно.

Жена: Написала с ее слов, это я помню.

Бабушка у нас не знала документов, что о чем. Потом нашла через 30 лет сестру в Алтае. Посылали по разным сторонам. И она поехала. А документов не давали, колхозы и разные организации. Давали только справочки, где работали. Бабушка тоже все ругала: «Ты много не говори, Шурка, а то меня посадят».

 Прибыл в Бундюр мой отец со станции Каяк Чулымской области. Я родился тут, в 1936 году. А раскулачили-то нас в 1931. Были братья и сестры, но никого не осталось. Привезли 2 брата и 2 сестры. Одна умерла в 4 года с голоду. Один брат, Николай, на войне погиб, а второй, Владимир, инвалидом пришел.

Здесь-то – на кочки выкидывали, кого где раскидывали. До Усть-Бакчара шли на барже, отец рассказывал, а дальше по гарям шли и скарб на себе, какой был, несли. Комендатура была. И уже школа красная была построена, стояла.

Калужский. Какое хозяйство было у родителей?

Лошади были, коровы, свиньи и маслобойка была.

 Решетникова – Что со слов отца можете рассказать о восстании?

О восстании.

В 1931 году стали проверять, кто на что способный. Ходили, говорили: «Завтра восстание будет, подпишись». А отец сказал: «Какая есть власть, такой подчиняться буду», ему говорят: «Не подпишешься – мы тебя сами убьем». И он утром – за речкой землянка была, и вот он ушел за речку в лес. И слышит – в Новосибирске уже отряд собрался истребительный (повстанческий – Т.Н.). И у нас собираться – кто с вилами, кто с чем… баламуты. Ну, их постреляли. Слышит – топот коней при пароме. Помните, где на Парбиге был паром? Нет? Ну ладно. И потом уже другие едут. А Малов (который подавлял восстание – Т.Н,) был участником того отряда. И у них, у советских, были списки, а при них росписи. Собрались у школы, кого постреляли, кто удирать. Кто успел убежать, за тем ночью приехали. Этих в Колпашево. Ну, которых размыли. Вот Лигачев был виноват, что не организовал похороны, а погребение-то размыл. Недовольство в народе было.

Калужский: А как у отрядов Советской власти оказались эти списки с подписями конкретных людей?

Назаренко: То есть вы хотите сказать, что те люди, которые собирали незадолго до восстания списки сторонников, – это были провокаторы?

Они были… как это, не провокаторы, а подосланные. Когда советские сюда приехали, им передали списки – пожалуйста. Кто собирал списки, они были тоже ссыльные. Плотников, говорили, Василий, Фомичов тут, дед, жил. Их уже нет в живых.

Ширко: Почему только здесь решили сделать такую провокацию? Ссыльные же везде были?

А не только здесь. И в Крыловке было так же. Иванов, Гаврила Нефедыч, в Озерном жил … За булку хлеба, значит, их собрали там: кормежка будет , все, дальше будем действовать. На Бакчар пошли… Он тогда Селивановкой назывался.

Решетникова: Им дали хлеб, и за хлеб они пошли?

Пошли… Пешком же шли, до Болотовки дошли. Дорога-то шла старая, через Андарму, по берегу. Остановились, начали… здоровый такой детина был. Отбой сделали. Гляжу, конвоиры стоят. Они их и вели на то, чтобы с ними было проще разобраться. Дали по две булки хлеба нам на дорогу. А я (Иванов Г.Н. – Т.Н.) лежу. Фамилию я свою не записал. Придумал другую, которых здесь не было. Гляжу, эти кемарят. Я пополз в кусты. Как лупанул до Озерного, прибежал с этим хлебом домой, хлеб отдал, сам спрятался. Думаю, фамилия не моя, а если морду увидят, узнают – пропал.

Назаренко: То есть восставшие заманивали к себе, привлекая народ хлебом? Организаторы-таки были?

Перехожев: Выходит, это была провокация?

Да. А кладбище их – возле школы. Я в школе уже учился, кресты находил. Они упали, там осинник такой…Мать не рассказывала. Общего кладбища не было. А нашел так. Удрал с урока, не любил… В туалете спрятался, сижу – директор, Бондаренко, идет. Куда мне спрятаться? Я ползком в кусты. Ползу, гляжу – крест. Еще страшнее стало.

Это расстреляли, а родичи их поставили. Разрешили не разрешили – а ставили.

Решетникова: А про кого в деревне говорили, что тут лежат их родители?

Были. Баландины, много однофамильцев, Лариковы потом… Это я слышал, что люди говорили.

Калужский. Подождите, еще раз. Это выходит, что восстания как такового не было, восстание было спровоцировано для того, чтобы…

Проверить, доволен человек советской властью или нет. Но отец так и прожил. Он мне все время говорил, Шурка, будь осторожен, ты прочитай, и если не согласен, то так и пиши: НЕ СОГЛАСЕН.

Назаренко: Вы родились в 1936 году здесь. Как вы помните свое детство?

Какое детство? Да что я мог в те времена понимать? Родители, считай, до самой смерти мне ничего не рассказывали. Они под комендатурой были, напуганные, лишнее слово скажешь – значит, стукачи тут же, которые разнюхивают. Я ей говорю: «Мам! Ну вот 36-й год, в 31-м сосланы. Зачем вы меня-то родили, голодные же?» - «Закон природы», - говорит.

Дом наш, в котором мы тогда жили, и сейчас стоит в том краю. Ну, как. Кухня да комната. Пятистенка. Сперва не было комнаты, это когда брат с войны пришел, тогда его пристроили на жилой. До этого был четырехстенок. Дом был построен в 1928 году, отец покупал сруб у старообрядца. Они сами по себе шли с Рассеи, от малоземелья, по рекам селились. Первые здесь селькупы проходили, потом с России шли, а селькупы дальше подались на Галею. По Пензерам: два Пензера тут, малый и Большой, между них. Еще охотники ходили, находили еще их чумы. А когда стали в 1931 году, старообрядцы сгреблись и тоже по Пензерам. Заимки у них: Колмогоровка, Кармановка, Чаловка. Кто где поселялся, по тому и называли. Но они хуторами, один-два двора. Но они не легшее кулаков-то жили. Они каждую сточку разрабатывали руками. Комары заедали. Так вот ихние дети, которые тут жили, они ругались: мы, говорят, воды чистой не пили, в болоте, в торфу, выкопаем ямку, за лето комары так нас наедят – мы зимой спим, машемся. Потом колхозы ставили, свои. На Сентяковке, 20 км отсюда, был их колхоз. Коллективное хозяйство, но дворы все – старообрядцы. А потом они посмешались.

За сколько дом отец покупал, я не знаю. Они уходили все. Ну а мы поселились

Там в одной комнате все и жили. И я там родился. Не успели меня только обмыть, как меня записали в УВД Томска. С детства поставили на учет, особо опасный преступник.

Обстановка? Ну иконочка в углу была, кровати деревянные – топчаны, кто на полу. У кого большие семьи, там полати – навесы над печкой. С питанием у нас как: отцу давали паек. Его с комендатуры врачи забрали кучером. Они поняли, что он дед – на конях всю жизнь. Вот эти спортивные смотры всякие проводятся, они и раньше были. Отец всю свою жизнь здесь был кучер, он возил врачей в Новосибирск на все эти конференции, зимой возил краску. На Бакчар дорога шла через Селивановку, на Вороново. Там в Воронове были такие болота, лошади в них тонули. Дорогу тянули, вся дорога была построена на костях, сколько не делай. Поэтому ездили зимой. Ездили «на гусевках». В морозы кони падали. Гусевик – он же все время в нагрузке. У него храп перемерзает, и он падает. Потому и отец в 75 лет умер, что весь перемерз.

Приехал в свое время мамин брат с Чулыма. Брата моего в копну спрятал и увез, а там была тетушка одна, родная. Но тетушка померла, отцу сообщают: Владимира заберите, никто его не берет. Вот отец повез врача, Езиковича, в Новосибирск. Хороший врач, по нации еврей. А от Новосибирска до Чулыма 120 километров. В ночь проделал путь туда и обратно. Опасно было попасться. Тогда , если бы попался, не надо было говорить, что Езикович разрешил.

Отец мой специально коня держал, чтобы четверть самогона на Пасху выиграть на скачках.

Жена: Все пишут – ты не говори-то все!

А что, я ничего не обманываю.

Перехожев: А что было на Пасху?

Праздник был. В советское время. Так вот о пайке: давали муку – 16 кг. На месяц. Я как иждевенец был, мама на инвалидности была. Корчевали, понадсадились. А кроме хлеба в пайке ничего не давали. 50 соток огорода садили. Раскорчевывали по гарям, лопатой огород копали. А после стали картошку принимать, государственные закупки были. Государство давало транспорт, на быках возили до Коломиных Грив, чтобы транспорт. Это было до войны.

Когда началась война, мне было 5 лет. Пошел в первый класс. Отцовы сапоги и штаны надел, вот. После колхоз – стали выдавать в школу завтраки. Булочку с чаем давали и дома что придется. Ну, в основном на овощах. Так и выживали.

 

В 1941 году ссыльных не брали, не доверяли. В 1942 году поперли, Германия-то. Тогда так: седни принесут открепление, а завтра повестку на фронт. Вот, браток погиб. На отца бронь положена, он кучерил всю жизнь. Какой он враг народа: неграмотный был, расписаться не умел. Но деньги считал – только давай: семь вторяков, две четвертинки… Я пока сижу на бумажке. Мать ликбез кончала, от комендатуры записывали, кто желает, кто не желает, и вечером училась.

Я учился в Бундюре, учился плохо. Не нравилось, ленился. Мне бы на конях, с топором.

Назаренко: Как вы узнали про Победу?

Тогда были уже радиотарелки - такие висели, черные. Приемничков нет… Передали по радио. Все слушают – радуются. Услышали - кто смеется, кто плачет. У кого вернулись сыновья, хоть бы раненые, калеками – те радуются.

Ширко: А Сталин когда умер?

Всяко. Мы были в школе. Ну что, такие лбы сидели… Мы же не в свои годы учились. Кто с 33 года, кто с 36, по возможности. Букварь один на 6 человек, пока таскаем – изорвем, а кто-то искурит. Мы с другом сидели, была сумка у меня, сумка деревянная. Мать не шила уже сумки холщевые - они не терпели: где на них прокатишься, где что. И вот мы сидим с другом, Мишей Бичевским. Он частушки поет, я ему на этой сумке под партой играю. Заходят, говорят: Сталин помер. А у нас как раз смех разразился на частушки. А смеяться нельзя было, тогда еще строго было. Скажут: о, радуются, что Сталин умер. А Сталин – он все не знал, что было. У меня книжка есть, про Прибалтику. Ну зачем над людьми издеваются так? Особенно по Тыму, севера. Баржами топили, и детей. Есть книжка про остров смерти на Оби. Когда служаки зарывали в землю муку. А Сталин – он же заставлял, чтобы выделяли пайки людям. Издевались над людьми? Где-то он же перегнул, но ведь построили все, приготовили.

Окончил 7 классов. Я был беспартийный, в партию не шел, да и не мог. Раз я сын кулака, мне и доверия никакого не было. В армии служил - есть подтверждение, что я беспартийный.

Решетникова: Но правду-матку всегда говорил.

Надо давать отчет своим словам. Закончил я в 1953 году. Во втором классе два года просидел. Шалопай. За девками бегал.

Жена: Ну все-то не говори, они ведь все пишут!

Я правду говорю, раз шалопай был, так что уж.

После войны, конечно… За 5 лет построили заводы, все. Люди стали оживать. Велосипеды, мотоциклы. Уже стали тюль в очередь становиться брать. Это где-то 48-49 г. А во время войны – какая тряпка?

Решетникова: Говорили ли Загуменов, Чучалов?

Загуменов рассказывал. Это еще когда белые офицеры были. А он тогда в Бакчарском сельсовете жил, в Поповке. Повез я двух офицеров, мне надо было их до Крыловки довезти. А тут едет отряд - и в балку. А я прямо в холщовой рубахе в Парбиг прыгнул. Потом отсиделся и думаю: надо в сельсовет в Усть-Бакчар, доложить, что вот так - упустил, коней бросил. Но меня не наказали. А тех не знаю, поймали или как.

А в 1931 году на границе Парбигского и Бакчарского района был детдом. В Озерном. Там детей погибло столько с голода, зимой их не хоронили, их просто штабелями складывали. Потому что хоронить было некому. Тетюшкин и Шевляков там потом памятник сделали. Детей весной закапывали, в общую могилу, как откапывали.

Есть слухи, что в Тайге, по реке Бакчар, есть целые деревеньки дезертиров. Сейчас они, разумеется, брошенные.

Назаренко: С комендатуры вас когда сняли?

Родителей со спецучета сняли… Спецпереселенцы были. Их сняли, значит… Кого на фронт брали, тех сразу снимали. А кто здесь жили, то они без разрешения коменданта не имели права за 3-4 километра отойти. Коменданты у нас были разные.

Котенев Лазарь Михайлович, Керипов – с Калмыкии, Потом Мерзляков, Колесников. Родители отмечались, ходили, но как часто – этого я не помню.

Жена: Он-то уже не отмечался, родители только.

Я как кончил школу, поехал поступать в Томск. Но вскоре оттуда удрал. Деревня же. Приехал: чемодан деревянный, булка хлеба. С другом Полянским Павлом. На пристани вылезли, куда идти? Пятое ремесленное. Шли-шли. Чемодан раскрылся - палка выскочила. Хлеб, все покатилось. Я собрал все. Бабушка идет. «Где тут Пятое ремесленное?» - «Прошли уже». Мы вернулись. Заходим. Наши документы у секретаря на столе лежат. Полянский маленького роста, она говорит: «В токари не подходит, ты можешь в другое идти. Моряков учат еще, а ты заполняй бланк, пройди медкомиссию, чтоб в общежитие устроиться». Я: «Паш, ты куда пойдешь?» - «Домой поеду!» - «Ну и я домой».

Назаренко: Надо было разрешение спрашивать на отъезд на учебу?

Да. Нам справки сельсовет давал. Они считались как хозяева. Меня считали членом колхоза: мать - член колхоза, отец. Я был нужен как работник. Пошел раз в сельсовет, председатель Загуменных был: «Давай справку из колхоза», Пришел в колхоз: «Нет, работать надо». Я не знал закона, что я не принят общим собранием колхозников – я не член колхоза. А председателем колхоза был Казаков, отец Анны Павловны.

Вернулся я из Томска, отец говорит: «Что делать будешь?». А под Крыловкой был МС – мелиоративная станция. Я туда пошел с условием, что осенью они отправят меня на курсы шоферов. Хотел шофером быть. А там наши деревенские уже убежали из колхоза, и народ в то время уже стал двигаться. Меня посылали в Высокоярскую Гарь, на раскорчевку, «удочку» таскать. Тогда не было бульдозеров, а трактора – на них тросами цепляли подкопанные деревья. Они крюком деревья зацепляли. А подкапывали корни вручную. Прихожу – ребята спрашивают, рассказываю. «Да ты упадешь с этой удочкой!». Сказал, что не буду работать. Пошел на лесоучасток, а мне еще 18 лет не было. Начальник там был Орлов Александр Михайлович, я с его сыном в школе учился. Он меня не взял. Пришел домой – а свекор сестры договорился и взял под свою ответственность. Бригада по железной дороге. Отец зарабатывал 210 рублей, а я 600 рублей за 2 месяца. Лесоучасток находился. Осенью обещали отправить учиться. Но приехал отец: мать велела увезти. Тогда вербовка была, и пьянки, и драки, и резня. Боялись, что научится у вербованных. Устроился в больнице, зарплата маленькая. Не раз покаялся, но пришлось подчиниться. Меня отправили на дезинфектора в санэпидотдел, но мне не понравилось. Тот тут дуст тащи в уборную, то там. Не, думаю, это не по мне. И удрал.

С 1955 в армии был. Я служил в армии в Хабаровске, механиком. Хвосты самолетам натаскивал. Служил у командующего состава, который прошел войну и все испытал на себе. Подполковник Карцев был, хороший подполковник был. 2 раза в отпуск приходил, давали. Жене: да не бойся ты, не заберут. Она, жена, тоже из ссыльных.

Жена: Про меня-то хоть не пишите, вот про него пишите, а про меня - не надо!

Маемся вместе, а про нее не пиши! После армии я работал.

После армии опять на конях работал в больнице. А в 1961 году меня избрали депутатом, а потом секретарем сельсовета. С Загуменным Андреем Михайловичем. Я не пил и не курил. Ну, поработал, вот парторг стал говорить: Воробьев принесет книжечку, отдаст председателю сельсовета: «Вот пускай учит и в партию вступает». Загуменный отговаривает: «Нечего там делать! Я на фронте вступал, там война была».

Жена: Он боялся, что его место займешь.

Наоборот, готовил. Но я ушел. Пошел я в лесхоз лесником работать. Принял меня Выметнин Василий Кузьмич. А из сельсовета я должен был доработать до выборов – по истечении срока полномочий можно было уволиться. А, если бы я уволился не до истечения срока полномочия, а по собственному желанию, то я бы потерял северные надбавки. В лесхозе я работал 6 лет, в основном я не посадкой занимался, работал. То туда на уборку, как тракториста, то сюда. И я решил пойти в совхоз. Пришел в совхоз. Это в 72 году. Мне дали новый трактор. И я 17 лет отработал в совхозе. На пенсии я уже не работал.

Раньше хозяйство было. Все держали. А сейчас: жена-дети и сам скотина.

За свою жизнь я не имел никаких взысканий. А сейчас народ отучили работать. Сами недовольны, что никто ничего не хочет делать, а как ему работать, где?