Добавлено 966 историй
Помочь добавить?
Как я принимала участие в «Восстании».

Как я принимала участие в «Восстании».

Я – не театральный человек. К стыду своему, последний раз на спектакле была несколько лет тому назад. Но вышло по принципу: если человек не идет в театр, то театр придет к человеку.

В 2015 году мы написали грантовую заявку в фонд В. Потанина на постановку в музее спектакля, созданного на основе архивных документов. Заявка была поддержана, и я вошла в рабочую группу. Для создания спектакля музей пригласил опытного драматурга и журналиста Михаила Владимировича Калужского. Для сбора материала он приехал в Томск. Моя задача была сопровождать автора по томским архивам и в поездке по местам событий, оказывая посильную помощь в сборе материала.

Тема пьесы – антисоветское восстание спецпереселенцев в Парбигской и Чаинской комендатурах в1931 году. Тема трудная и тяжелая. Трудная – потому что идти по ней опасно. Историческое сознание России не похоже на мемориал, где люди, глядя на памятники, отстраненно вспоминают дела давно минувших дней. Оно больше похоже на поле после только что отгремевшей битвы. Пахнет порохом, кровью, болью и страхом. Слышны стоны раненых, крики и плач людей, разыскивающих своих ближних и друзей. Тут же волчий вой и карканье воронья, и ругань недавних врагов, и мародеры, которые норовят поживиться. Не провалиться бы в воронку, не подорваться бы на мине, не осквернить бы ненароком чью-то память, не обидеть бы кого-нибудь из потерявших своих близких… При этом добавлю, что для меня на этом поле не понятно, кто из воюющих сторон свой. По-своему правы обе стороны. И ты со своей отстраненностью невольно становишься чужим для тех и других. Тяжелая – потому что за документами и воспоминаниями - люди. Раскулаченные, у которых дети умирали от голода, и которые не видели иного выхода, кроме как поднять восстание и попытаться хоть как-то переломить ситуацию. И другие, верившие в то, что живут в самом справедливом на свете государстве, давшем им право на свободу от эксплуатации и доступ к образованию, росту, право на собственное достоинство и счастье. Совершающие грандиозный по своим масштабам эксперимент. Готовые защищать свои завоевания и оберегающее их государство. Для меня трагедия темы заключалась не в столкновении правого и виноватого, в котором правый потерпел поражение. Главный конфликт - в столкновении двух правд.

Здесь мы кардинально разошлись в своих взглядах с Михаилом Калужским, который открыто заявил, что он стоит на стороне жертв и становиться над схваткой не может и не хочет. [1] Впрочем, автор внимательно выслушал мою позицию и, увидев созданную пьесу, я поняла – учел.

В центре - Михаил Калужский

Еще одно опасение, которое было связано с постановкой, касалось уже не истории, а, скорее, современности. Как человек музейный, я понимала, что для актеров очень трудно попасть в образ эпохи. Сейчас подобрать актеров, попадающих «в эпоху», очень трудно. Они выглядят иначе, чем их родные прабабушки  и  прадеды. Другое телосложение, мимика, манера двигаться – все выбрасывает их в современность. По счастью, Михаил Калужский тоже считал это проблемой. Создание «костюмной» постановки вносило ноту экзотики в постановку и разрушало ткань пьесы. В результате, он решил писать не о людях 1931 года, а о современных музейных работниках, размышляющих, как следует говорить с современным посетителем о трагедии времен «Великого перелома». В результате актеры получили большую свободу в обращении со сложным документальным материалом.

Итак, пьеса состоит из трех частей. Завязка – введение в суть дела. Два музейных работника и три приглашенных специалиста обсуждают проблемы современной экспозиции и музейных технологий в работе с посетителями. Материал – в основном плоскостной, по музейной классификации - «неаттрактивный», то есть малопривлекательный для посетителя. Как оценивать произошедшее, тоже  непонятно. И в результате решаются на деловую игру: пользуясь только цитатами из документов 1931 года, воссоздать прошлое. Никаких интерпретаций, предположений, допущений. Есть только  цитата из документа. Кульминация спектакля – само восстание. Эксперты и музейные работники распределяются по враждующим лагерям. Выходит так, что на двух «спецпереселенцев» приходятся три «представителя советской власти» - комендант и два красноармейца. Мне кажется, такая расстановка не случайна. В современном обществе сторонников советской власти значительно больше, чем ее критиков. В этой части пьесы нет ни слова, выдуманного автором, только цитаты из документов. Так получилось, что говорят в основном победители. Или  повстанцы - победителям. И, наконец, игра прекращается, вернувшись ко дню сегодняшнему, музейные работники и эксперты продолжают обсуждение темы. Постановка проблемы, анализ, синтез…Выводы предлагается делать зрителям.

Но спектакль – это не только текст пьесы, это результат взаимодействия драматурга, художника, режиссера и актеров - как минимум, потому что зритель является в данном спектакле соавтором.

О работе художника Алены Борисовны Шафер стоит сказать особо. Ей нужно было создать такое сценическое пространство и костюмы, которые органично сочетались бы с документальной фактурой пьесы. Решение, найденное ею, мне показалось самым оправданным. Зал маленький, зрители сидят практически вплотную к сцене. Актеры работают не только на сцене, но и перед ней. Все пространство затянуто черной тканью, монотонность цвета разбивает только вращающееся зеркало-экран, и фон за ним не черный, а коричневый. Цвет создает настроение сосредоточенное, но при этом нет ажитированного трагизма. (Драматические ноты в спектакль вносит свет, то красный, то синий, который разрушает нейтральность базового фона). Продумано все – вплоть до темно-коричневых не слишком удобных скамеек. Зрители не могут находиться в комфортных условиях. Они соучастники событий, и сцена так близка, что когда перед твоим лицом начинают размахивать вилами, невольно чувствуешь страх за себя (то чувство, которое испытывали спецпереселенцы, не примкнувшие к восстанию).

Эскизы Алены Шафер. 

Актеры, играющие наших современников, одеты весьма буднично и от зрителей практически неотличимы. Но их костюм легко трансформируется в кители, шинели и армяки. Они, разумеется, условны. Обозначают «вхождение в историческую реальность» и принадлежность к лагерю, но не ставят задачей перенести зрителя в 1931 год.

Именно благодаря лаконичному визуальному решению, на режиссерское и актерское решение приходится максимальная нагрузка.

Режиссер Вячеслав Гуливицкий – талантливый комедийный актер, прославленный КВНом «сын лейтенанта Шмидта» - при постановке спектакля раскрылся с новой стороны. Он показал, что является вдумчивым и  серьезным исследователем. Это он продумывал мизансцены, свет, музыку. Он придумал имитировать перестрелку ударами жестяных ложек о жесть: голодные люди пытались достучаться до власти! Выстрелы слышались совершенно отчетливо! Это он  подбирал актеров, чтобы раскрыть замыслы драматурга.

Вячеслав Гуливицкий

Различие между впечатлением от пьесы и от игры не то чтобы разительные. Но то, что казалось при чтении с листа сухим, отстраненным, вдруг превратилось в самые острые моменты спектакля. Мне трудно судить, где заканчивается режиссерская работа и начинается актерская. Я умышленно не ходила на репетиции и увидела спектакль только на премьере. Но, полагаю, многое из того, что я отметила для себя в актерской игре – результат осмысления текста Вячеславом Гуливицким.

И, наконец, еще один соучастник этого события – музейный работник. Собственно, я. Роль моя – я сама. При том, что на сцене появляется мое альтер-эго, экспозиционер Алина. Но мы – два разных человека, один принадлежит реальному миру зрителей, другой – художественной реальности спектакля. Моя задача – за 5-10 минут посвятить зрителей в исторический контекст, рассказать, что такое коллективизация, смысл раскулачиваний и переселений, сообщить цифры, рассказать о собранном музеем материале. И не пригласить людей в зал. Вот они проходят, рассаживаются, и я вместе с ними. Превращаюсь из хозяйки в гостя.

З

Зрители не знают, что спектакль уже начался. Буднично и безмолвно появляется актриса, играющая музейного работника. Начинает развешивать на сцене фотографии и ведущие тексты. Зрителей она как бы не видит. Граница между реальным краеведческим музеем и условным музеем на сцене так прозрачна, что зрители зачастую не сразу понимают – спектакль уже идет. Появление директора музея с экспертами тоже выглядит вполне обыденно. Молодые люди, местами вообще об истории ничего не знающие. Непуганное, выросшее в мирное, сытое время, поколение. Парень (их там двое, и до второго действия трудно различить, кто тут историк-любитель, а кто компьютерный гений. Они слишком похожи по поведению, тембру голоса, манере держаться!) лениво пялится на фотографии, пытаясь сообразить: «Где же я эту фотографию видел?». Это обычное семейное фото: муж, жена и детки вокруг, совершенно  обычные люди. Попытки примерить на себя ГПУшные форменные фуражки и поиграть с пистолетиками. Потом заговаривают о деле. Вопрос «И как это показать с нашими экспонатами?» вызывает предложение: «А почему бы не сделать игру? Квест?». Музейные работники – экспозиционер и директор - возмущаются: «Это же трагедия! Как можно в это играть?». Но и для них прошлое - это экспонат, документ. Живых людей, участников событий, не видит никто. Слово за слово – и вот люди уже находятся в ином времени и пространстве. Претерпела изменение одежда, ожили навеки замолкшие радио и телефон…

Вот, началось! Время действия спрессовано, как и время восстания. Пять дней – от первого выступления до подавления и дачи показаний под следствием. Потом будет возвращение в сегодняшний день, похожее на пробуждение от тяжелого сна. Эти пять человек, проигравшие ситуацию 1931 года, за полчаса стали другими.

Сцена из спектакля.

Неблагодарное дело – пересказывать содержание спектакля. Остановлюсь на том, что особенно меня впечатлило.

Документальный спектакль специфичен. Личностей в тексте нет и быть не может – он слеплен из многоголосья документов, причем – официальных, обезличенных. И вот тут начинаешь понимать, что это такое – читать между строк, играть глазами, держать паузу. Но на сцене – пять современных людей. Производственные разговоры как-то не слишком работают на раскрытие индивидуальности. Но благодаря актерам (все пятеро – из труппы Театра Юного зрителя) индивидуальность есть, они вносят ее в свои реплики. Но самое удивительное – это то, как характеры современных людей иначе раскрываются через призму времени.

Итак, Дмитрий, директор музея/комендант (Сергей Парфенов). Он умен и интеллигентен, у него хорошее образование. Как администратор директор часто выступает сдерживающей и примиряющей силой в отношениях с подчиненными. Комендант Сергея Парфенова тоже умен и не зол, и на нем – ответственность, за ним - люди. Вот только примирять нельзя, а надо заставлять и подавлять. Вот комендант на сцене с характерной понимающей полуулыбкой разговаривает со спецпереселенцами, фактически подтверждая неизбежность голодных смертей. В арсенале актера много полутонов. Комендант жесток, но тут же ты понимаешь, что он смертельно устал и просто экономит силы. Он ироничен (так и слышится невысказанное: «Надумал, теленок, бодаться с дубом? И что вышло?») и в то же время у него нет радости от победы. Он не жесток, ему жаль спецпереселенцев, но он уверен, что плетью обуха не перешибешь. И еще - он больше жалеет себя, свою карьеру.

Сергей Парфенов

Алина, экспозиционер/красноармеец (Светлана Гарбар и Наталья Гитлиц). Алина в исполнении Н. Гитлиц получилась более темпераментной, характерной, в то время как С. Гарбар играла человека более интеллигентного, академичного. И у той, и у другой в трактовке образа были свои достоинства. В любом случае этот человек был горд тем, что является не просто специалистом, а дипломированным специалистом. Профессионал высокого класса, несущий свою просветительскую миссию (совершенно точно подмеченный типаж музейного работника). Интеллигентность сглаживает, но чувство, что этот человек имеет монополию на истину и не позволит всяким любителям указывать, кто здесь прав – это есть. И вот Алина – красноармеец. Теперь она обладатель монополии на истину, готовый ее защищать. Никаких сомнений, никакой жалости. А если его обезоружили.., то службой поправим пятно на репутации.

Глеб, специалист по IT-технологиям/второй красноармеец (Олег Стрелец). Я уже писала, что в первой сцене Глеба и Вадима легко спутать – это режиссерский ход, который срабатывает во втором акте. Глеб, пожалуй, более раздумчив и менее эмоционален, чем Вадим. Хороший специалист в своей области, он собственное «Я» не выпячивает. Но вот он – красноармеец. Сразу становится заметно, как он похож на погибшего землеустроителя П. Хомутского, чей портрет висит прямо рядом с ним. И именно ему достается исполненный сочувствия к переселенцам монолог о том, что людей расселили в местах, к жилью непригодных, и инвентарем не снабдили, и голодом морят… Сразу становится понятно – это крестьянский парень. Если он и будет стрелять в переселенцев – то лишь потому, что приказ такой, и вообще – а как же иначе? Наверху виднее, а мы свое дело делаем. Стального блеска в глазах тут и в помине нет, и борьбы за идею – тоже.

Самая сложная миссия выпадает на актеров, играющих семью спецпереселенцев – Игоря Савиных и Евгению Парфенову.

Ксения, менеджер/спецпереселенка. Яркая, стильно одетая женщина. Она специалист по музейным новациям. Но музейные экспонаты ее не интересуют. Один вопрос к заинтересовавшемуся фотографией Вадиму: «Что ты там нашел?» показывает – ее уже ничем не удивить, и в музее априори нет интересных экспонатов, есть интересные ходы. И вот она крестьянка в нелепой, скрывающей фигуру одежде. На руках ребеночек, в глазах страх и отчаяние. Все привычные способы выжить – недоступны. Она знает, что ее роль – кормить, оберегать, заботиться, но это невозможно. Муж голодает, ребеночек… Ребеночек умирает от голода – этого нет в тексте пьесы, и сцена со смертью малыша сыграна без слов – она во взглядах, в интонациях, в походке. Одна из самых сильных сцен спектакля на мой взгляд… В восстании эта же женщина эмоциональна, порывиста, непоследовательна. Она и есть та самая толпа, которая поддалась порыву, вопреки более рассудительным и осторожным соседям по поселку. Ксения добра и сострадательна. И, пожалуй, именно ее больше всего задела прожитая история.

Вадим, историк-любитель/спецпереселенец – совсем другой. Он в самом начале подчеркивает, что он – историк-любитель (и сразу становится антагонистом Алине, дипломированному историку). Он нарушает музейные правила. Он единственный способен за экспонатами увидеть людей, когда пытается вспомнить, где же видел ту обычную семейную фотографию с экспозиции. И опять же – точная деталь: заинтересовавшись экспонатом, он его не рассматривает, а фотографирует. И вот Вадим -  крестьянин, спецпереселенец. Сильный, привыкший быть хозяином, защитником, он тоже выбит из привычной колеи. Есть в спектакле одна сцена, тоже в паузе, без слов. Спецпереселенец смотрит на вилы, ощупывает их зубья. Он решается на вооруженное сопротивление власти. Игорь Савиных эту сцену играет по-разному. В первом случае возникает ощущение, что ему только сейчас пришла в голову мысль, что этим можно не только сено метать или навоз ковырять, но и убить. Во-втором – он просто проверяет надежность оружия. В обоих случаях – мороз по коже.

.

 

Игорь Савиных.

Но второе прочтение ближе к исторической истине. Сосланные в эти места люди были из-под Кольчугино (г. Ленинск-Кузнецк Кемеровской области). У них за спиной была Первая Мировая и Гражданская, которая в Кузбассе шла во всю мощь. Повстанцы знали, что такое бой, и как вести партизанскую войну. И это актеру мастерски удалось передать. Но меня как  зрителя больше потрясло изумление крестьянина, который осознал, что мирные орудия труда могут стать и смертоносным оружием. Рисунок этого образа меняется по мере развития событий. Вот этот сильный, умный, видавший всякое человек арестован и дает показания. Говорит, пытаясь сыграть перед следователем простоватого  мужичка, увлеченного толпой, заискивающе, на коленях. И видно – врет, наговаривает. Спасает не столько себя, сколько жену, близких.

 

В финале спектакля Вадим вспоминает, где видел фотографию со стенда. В альбоме своей родной бабушки. Проброшен мостик между днем сегодняшним и давно прошедшим. Потомки участников восстания, не зная сами о семейном прошлом, оказываются  среди нас. Вот и все. Притихшие, постаревшие за полчаса сотрудники музея и эксперты отвлеклись от темы экспозиции. Им важно знать: что стало с этими людьми. Напрасно ли лилась кровь? Стало ли  спецпереселенцам легче жить? Увековечена ли память восставших?… Потом они уходят. На экране бегут, словно титры, фамилии 147 попавших под суд повстанцев. Зрители остаются один на один с экраном.

Завершают спектакль обсуждения. Создатели спектакля, музейные работники беседуют со зрителями. Каждый раз обсуждения строятся по-разному. Иногда начинают рассказывать свои собственные истории, или беседа строится вокруг восстания, вокруг памяти о нем. Интересно, что зрители у нас разные. Были и старшеклассники, и ветераны. Среди них немало тех, для кого с социализмом связаны лучшие годы жизни и которые готовы отстаивать справедливость революции и правомерность событий первых десятилетий Советской власти. И все же ни разу не было, чтобы участники восстания не вызвали понимания и сочувствия.

Опыт документального спектакля для Томского областного краеведческого музея был первым. Попытки оживить историю, сделать малодоступные и сложные для понимания архивные документы доступными для зрителя, на мой взгляд, вполне удались. Но данный спектакль является бóльшим, чем попытка популяризировать историю края. Он заставляет посмотреть на историю не как на что-то отстраненное, а как на часть собственной жизни, жизни своей семьи.

[1] http://gefter.ru/archive/23421