Дети военной поры.

Хорошо помню отдельные эпизоды довоенных лет, хотя мне было три – четыре года от рождения. Остались очень тёплые воспоминания о тех мирных годах, независимо от времени года. Всё было интересно. Меня брали с собой на сенокос. Там меня приучали к детскому труду – забаве, не оставляли одного в балагане, сделанном взрослыми из веток, покрытых слоем скошенной травы, а сажали меня верхом на коня, и я, будто бы, возил на лошади копны сена, хотя папа в это время вел за поводок не очень высокую лошадь серой масти. Я обеими руками держался за гриву коня, чтобы не упасть, и с интересом наблюдал, когда останавливались, как ловко граблями взрослые сгребали высохшую траву (сено) в валки. Дядя Паша вилами брал эти кучки – валки и укладывал в копны. Не забывается, как зимой ехали на лошади, впряжённой в сани, за 20 километров в деревню и обратно; катание на охотничьих лыжах с папой; весенняя рыбалка с сачком на реке Яя, во время ледохода в конце апреля 1941 г. (видел, что было много народу на берегу, любовались ледоходом). Воспоминаниям, кажется, нет пределов. Не забыл я и общение с папой в последний раз. Был солнечный майский день 1941 года. Папа с молотком в руках достраивал крыльцо к дому, так как оно было временным после реконструкции дома прошлым летом. Перед обедом к воротам нашего дома подъехал верхом на лошади мужчина. Это был посыльный из райвоенкомата, привёз повестку о том, чтобы папа прибыл утром следующего дня на сборный пункт, решив все вопросы дома и по месту работы. Я выбежал навстречу посыльному, папа меня опередил. Часть разговора я уловил и заплакал. Папа погладил меня по голове и спешно засобирался. Больше я его никогда не видел. Хотя, по рассказам мамы, он за остаток этого же дня, оформил на производстве своё убытие на военные сборы; забрал под расписку из больнички маму с трёхдневным сыном, дал ему имя Владимир. На следующее утро, то есть 28 мая, рассказывала мама, папа поцеловал всех нас, я в это время ещё спал, ушёл на сборный пункт, на железнодорожный вокзал. Не знал, конечно, и папа тогда, что прощался навсегда. Это были его последние поцелуи своих детей, которых он очень любил. К дате объявления о начале войны маме, Трофимовой Ольге Платоновне, было 30 полных лет; сестре Гале - 8 лет, мне исполнилось пять лет и шесть месяцев; братику Володе - 25 дней. Папа, Трофимов Дмитрий Фёдорович, был призван Анжеро–Судженским райвоенкоматом на учебные военные сборы 28 мая 1941 года. Ему 24 февраля исполнилось тридцать лет. Современные историки называют это скрытым призывом из резерва Красной Армии.

Опишем несколько сюжетов о том, как запомнилась дата  22 июня 1941 года. Весь день был пасмурный, небо затянуто тучами, моросил мелкий дождь – это было в первой половине дня. В нашей с сестренкой жизни ничего особенного не было. Во второй половине дня к нам пришла мамина родная сестра, тётя Шура. В это время разыгралась гроза, дождь перешёл в ливень, молнии рассекали и небо, и, казалось, землю и всё подряд, что находится на пути грозы. При одновременном действии раската грома и порыва ветра в одном из окошек нашего дома вылетело стекло. Мы испытали страх. Ветер трепал одеяло на кровати, стоящей около окна. Тётя Шура закрыла сквозное отверстие в раме папиной фуфайкой и произнесла, перекладывая малышку-братика от окна: «Спишь, мужичок, и не слышишь ни грозы, ни того, что война началась». Мы с сестрёнкой не понимали, что такое война. Думали, что это гром, молния, сильный ветер и ливень – всё, что выбивает стекла в окнах. Мама, с заплаканными глазами, произнесла, что теперь папка не вернётся, пока не закончится война. А когда она закончится? Никто не знает. Трудно нам теперь будет жить. Не помню, как закончился этот день и пару дней следующих. Хотя через день зашла к нам соседка, тётя Нюра. У неё в доме было проводное радио, поэтому она слышала сообщение, что объявлена мобилизация мужиков на фронт. На улице по тротуару ходили люди, было их необыкновенно много. На третий день я увидел впервые отряды новобранцев, маршировавших по дороге нашей улицы. Снова услышал от тёти Нюры, что этих парней собрали из деревень, они в гражданской одежде, но учатся ходить строем и петь строевые песни. Некоторые куплеты тех песен помню до сих пор. Учебные марши продолжались примерно дня три, но с новыми пополнениями.

Прошло ещё небольшое количество дней, и тётя Шура взяла меня с собой на уборку сена. На сенокосе все поторапливали друг друга, говорили, что собрать сено надо обязательно сегодня, а за пару следующих дней - привезти домой, потому что в ближайшие дни лошадь заберут, а дядю Игнатия (за ним закреплена лошадь для служебных целей) отправят в г. Прокопьевск, на угледобычу в шахты. На фронт его не взяли по состоянию здоровья, а для работы в угольной шахте он нужен; ему исполнилось в эти дни сорок лет.

В начале августа этого же 1941 года от папы пришло письмо с фронта. Обратный адрес: «Полевая почта». В нём он сообщил, что громят врага. Если будет затишье, он напишет больше. А в середине августа из военкомата в дом принесли «похоронку» – извещение, что красноармеец–связист Трофимов Дмитрий Фёдорович погиб в сражении с фашистскими захватчиками. В эти же месяцы, июле–августе, помнится, что поезда шли на Запад, груженные военной техникой (автомобили, пушки, танки), перевозили солдат в вагонах–теплушках. Всё это я видел, так как жили мы метрах в 150-ти от железной дороги. В небе самолёты несколько дней подряд, тоже летели на Запад. В августе-сентябре прибывали эвакуированные из западных областей страны: из Украины, из Белоруссии, из Ленинграда и даже из Польши. Их всех расселяли у местного населения. К нам подселили двух девушек (лет по двадцать) из Польши. Одну звали Ядя, вторую – Рудя. Помню, как они напевали: «Если ранили друга, то сумеет подруга врагам отомстить за него». Жили у нас около месяца, затем куда-то их поселковый Совет переселил.

Вспоминается конец ноября 1941 года. Морозы не «выпускали» меня из избы, выходил лишь по крайней необходимости. Однажды у меня поднялась высокая температура, горло покрылось белым налётом. Мама начала смазывать во рту фильтрованным через вату керосином. На третий день пришёл врач, осмотрел и сказал, что у меня скарлатина, требуется срочная госпитализация и санитарная обработка в избе. На следующее утро приехал кучер на лошади, запряженной в сани, застеленные сеном, чтобы люди не примерзали к саням. Предстоял заснеженный путь, более 30 километров, в районную больницу в городе Анжеро–Судженск. Ехали весь световой день. Помню, как зашли в приемное отделение, как меня помыли в ванне, заполненной теплой водой, но меня морозило. Затем меня увели в отдельную палату, а мама поехала домой. Дома её ожидали сестрёнка с братиком, ему исполнилось 6 месяцев.

Отдельная история посещения меня в больнице. В больнице я находился пять недель. Мама приходила ко мне каждую неделю. Каждый раз она преодолевала в один конец  более 30 километров заснеженного пути по шпалам железной дороги. Представить только: идёт хрупкая женщина в стареньких валенках, в курточке, утеплённой ватой; мороз около 40 градусов пронизывает всё тело; остановиться негде, а она идёт… идёт… . Идёт проведовать шестилетнего сына в больнице, то-есть меня. Навестила, посмотрела через окно, затянутое морозом, затем – на железнодорожный вокзал, чтобы провести ночь, а утром, на рассвете, снова 30 километров по шпалам, домой. Чем питалась? Что пила? Откуда брались силы для таких сверхтяжелых нагрузок на организм и на психику? Дома ждут 8 – летняя дочь и грудной ребёнок, хотя и под присмотром маминой сестры. Это – настоящий героизм мамы, не отмеченный наградами. Но я помню, ценю это и сегодня. Из больницы меня выписали в первых числах января 1942 года. Мама пришла, как всегда пешком. Забрала меня, и мы пошли на железнодорожный вокзал, так же пешком. Пришли. К кассе стоит огромная очередь для покупки билетов на поезд. Мама заняла очередь, меня разместила на лавке в зале ожидания и пошла в эту огромную толпу. Хорошо, что в кассовом зале дежурил милиционер. Он пресекал тех, кто пытался пробраться к кассе без очереди. Прошло несколько часов. Наконец вернулась мама с билетами. Прибыл пригородный поезд. Зашли в вагон. Ехали около часа. Приехали, когда на улице было уже темно. Не помню, как пришли домой, но когда вошли, встретила нас какая-то женщина. Оказывается, к нам поселковый Совет подселил женщину по имени Ульяна, с двумя детьми в возрасте 3-4 года. Они прожили у нас до весны 1942 года. Жили дружно. Зиму пережили трудно. Учитывая, что дров на зиму почти не заготовили, пришлось разбирать надворные строения: сараи, сеновал, забор, разделявший огороды, чтобы хоть как-то нагреть в доме. Две стены промерзли в морозные дни, образовавшаяся наледь так до весны и не растаяла. Валенки с ног не снимали весь день. Ночью спали в носках, связанных мамой из овечьей шерсти и ваты. От печки, пока топилась, никто из нас не отходил. Холоднее всех было братику. Мама его укрывала, как могла; часто под одеяло к нему клала нагретую воду в бутылке.

О питании. Местные власти поясняли, что всё население страны с августа 1941 года перешло на нормированное снабжение хлебом, по карточкам. Нам, детям, независимо от возраста - 200 граммов в сутки, работающим - 300 граммов, неработающим карточек не давали. Учитывая, что у мамы ребёнок в возрасте до 5 лет, а детских садов в посёлке не было, её освободили от обязательного трудоустройства, но карточки на хлеб - не положено. Поэтому 600 граммов хлеба мы каждые сутки делили на четверых. При четырёхразовом питании на каждую трапезу приходилось менее 40 граммов на человека. Чувство голода познали быстро, особенно весной, когда зимние запасы картофеля заканчивались, а в огороде ещё не было никакой съедобной зелени. Ощущение голода не покидало ни днём, ни ночью. Воспоминаний на эту тяжёлую «подтему» много, поэтому прекратим дальнейшее описание….

Наступило лето 1942 года. Сестра окончила первый класс, ей почти 9 лет, брату исполнился год. Сестра, по мнению мамы, теперь одна может оставаться дома и быть нянькой брату. «Ты у нас большая, можешь оставаться хозяйкой в доме»,- говорила мама моей сестрёнке. - А Костя пусть в деревне, у бабушки, погостит недельки две–три. У неё хлеб должен быть, она его сама печёт. Завтра я его отведу».

На следующий день мы пошли в Почитанку в сопровождении маминой сестры. Вышли из дома утром. День солнечный, настроение хорошее. Прошли свой посёлок. На пути полноводная речка Яя. Переход один – плашкоуты, нанизанные на толстом металлическом тросе от одного берега - к другому берегу. Длина пешеходной переправы более 200 метров. Под ногами плашкоуты качаются, временами ноги по щиколотку уходили в воду; ограждений нет, держаться не за что. Страшно и взрослым, а мне – особенно. До сих пор помню ощущение страха. Слово «плашкоут» я впервые услышал, когда мы пришли к переправе. Плашкоут – это плот шириной примерно один метр, собранный из бревен, близких по диаметру, длиной 4–5 метров.

Речку преодолели, поднялись в гору, и начался путь по пыльной дороге. Прошли километров 6, и я первый раз попросился отдохнуть, ноги устали. Посидели на траве, попили водички из бутылки и пошли дальше. Однако ноги стали все чаще отказывать в ходьбе, усталость сковывала мне всё тело. Последние четыре километра я шёл, казалось, без сознания – ничего не помню. Вечером, преодолев 20 километров пути, мы, наконец, пришли к бабушке. Бабушка Настасья, помню, хлопотала: «Как же ты дошёл босиком? Ты же пятки отбил». Мама с её сестрой, попив чаю, отправились обратно домой. У меня недели две болели ноги, хотя бабушка их чем–то натирала на ночь. Действительно, питание у бабушки было лучше: хлеб, картофель, молоко. Но это не приносило мне радости, так как мама ушла, и меня охватила тоска по дому. Жуткая тоска. Бабушка пыталась меня отвлечь, призывала идти, играть с ребятишками, брала с собой окучивать картошку, дала мне тяпку. Но я просился домой, к маме. На третьей неделе пребывания бабушка сказала, что завтра поведёт меня домой. Утром отправились, я так же пошёл босиком. Километров семь я прошёл нормально. Однако бабушка, в отличие от мамы, шла быстрее и поторапливала меня. Я всё чаще просил посидеть, отдохнуть, но это раздражало бабушку. Она, опираясь на палочку, казалось, ускоряет темп ходьбы. Обессиленный, я тянулся позади. Наконец пришли к реке, где переход по плашкоутам. От этого места до дома остаётся чуть больше трёх километров пути. Бабушка не рискнула идти по плашкоутам. Пошли на стационарный мост. Это удлиняет путь на два километра. Пришли к мосту, нас остановил вооружённый охранник. Оказалось, что без особого пропуска никого не пропускают. Бабушка долго уговаривала охранника, поясняла, что она старенькая, из деревни, никогда через плашкоуты не ходила, что боится утонуть вместе с шестилетним ребёнком. Пообещала поделиться с охранником хлебом. Наконец уговоры подействовали, охранник нас пропустил, предупредив, чтобы мы шли быстро, не останавливаясь, чтобы никто не увидел нас на мосту. Время-то военное. Но от хлеба он отказался, сказал, что хлеб нам самим пригодится. Не помню, как мы пришли домой. Путь оказался более двадцати километров, но я преодолел и его. Прошло много лет, но я помню это Преодоление. Оно меня часто вдохновляло. Я единственный, из окружения сверстников, дважды за месяц пешком прошёл по двадцать километров в день. Через год, когда жизнь заставила работать и взрослых, и детей от зари - до зари, мне нетрудно было за день проходить двадцать километров пути. Я уже был тренированный, даже гордился. И, казалось, не уставал. Хотя, кроме пути–дороги, целый день выполняешь нелёгкую физическую работу, например, сенокошение, посадка картофеля под лопату, окучивание тяпкой, заготовка в лесу дров топором - всего не перечислишь.

Вернувшись из деревни, домой, я очень обрадовался, что наконец–то мы все вместе. Июль оказался жаркий. Надо было срочно заготавливать сено для коровы на зиму. Хорошо, что у нас была тележка на двух колёсах, сделанная папой. Мама организовала заготовку травы серпом, а мы с сестрёнкой, рвали голыми руками, укладывали в тележку и возили домой, два раза в день. На каждую поездку уходило полдня. Мама впрягалась в оглобли тележки, а мы с сестрой толкали сзади. Годовалый братик сидел на тележке, сверх травы. Так продолжалось ежедневно, до сентября. После заготовки сена, весь сентябрь, возили из ближайшего леса дрова на той же тележке. В обе стороны от дома - не менее пяти километров. Снова задаю себе вопрос: откуда у мамы брались силы? Даже сегодня трудно найти ответ.

По описанию быта одной семьи читатель может представить, как жили люди в первый военный год в одном из сибирских рабочих посёлков, далёком от боевых действий.

Известно, что сибирское лето короткое. Уже начались осенние заморозки, а дров на зиму так и не заготовили в достаточном количестве. Дрова надо было не только заготовить и привезти во двор, их надо было ещё вручную напилить, расколоть, сложить в поленницу, чтобы просыхали, иначе в печи гореть не будут. Мама, изнурённая тяжёлым физическим трудом с первых дней войны, заметно уставала. Болели руки, особенно спина и ноги. Временами плакала, вспоминая о погибшем папе, но не сломилась. Приучала меня с сестрой к посильному труду, хотя и продолжительностью весь день, до полной усталости. Мама говорила, что надо работать, чтобы выжить. Надеяться не на кого – только на себя. На улицу, за ограду своего дома, мы с сестрёнкой почти не выходили, чтобы поиграть с соседскими ребятишками. На это не было ни времени, ни сил.

С большой благодарность вспоминаю поддержку нашей семьи одной из маминых старших сестёр и её мужа, Павла Алексеевича Сидорова. Его на фронт не призвали, так как после плена в Первую Мировую войну он был инвалидом.

В начале 1943 года он сказал маме, что при таком интенсивном физическом труде, как у неё, "ты оставишь своих детей совсем сиротами, ты едва ходишь. Давай впрягай корову в телегу. Так сегодня поступают многие. Нельзя долго выполнять перевозки вместо лошади". Телегу на четырёх колёсах он уже смастерил. Она мало чем отличалась от конной телеги, но была меньших размеров, называлась «бричка», и очень легкая по массе. Удобная тем, что, уложив в неё дрова, их не надо крепить верёвкой. Сбрую - хомут, седёлку, дугу, вожжи – выполнил очень удобными и изящными. Оставалось приучить корову к новым «обязанностям» - ходить в упряжке, тянуть телегу с грузом, подчиняться управлению хозяином голосом и вожжами. На обучение и закрепление рефлекса коров достаточно двух недель при ежедневной тренировке часа по три. Мне - полных семь лет, и я полностью погрузился в обязанности универсального подсобного рабочего, извозчика. Сначала под присмотром мамы, а после того, как корова привыкла исполнять мои команды управления, я часто ездил самостоятельно, перевозил и дрова, и мешки с картофелем, и сено. Замечу, что корова - очень умное животное. У неё хорошая память: она понимала все мои команды по управлению упряжкой, включая: «сдать назад», приподнять ногу, по которой я постукивал рукой.

Наступил 1943 год. Война по-прежнему шла на территории нашей страны. Весенне–летние дни полностью поглощались нашими усилиями на выживание: возделывание земли лопатой, посадка картофеля, овощей, прополка от сорняков, окучивание тяпкой. Только все поля находились в трёх километрах от дома. Осваивали целинные земли на болоте. Руки от лопаты, тяпки и другого инструмента были постоянно в мозолях у всех, кроме двухлетнего братика. Сенокос маме предоставили на колхозных землях, в девяти километрах от дома, в обмен на четырёхмесячного телёнка. Около трёх недель мама, взяв меня как основного помощника, ходила на сенокос. Каждый день девять километров туда, девять – обратно, пересекая по плашкоутам дважды в день всё ту же широкую реку, в которой, по рассказам, иногда тонули люди, сорвавшись с плашкоута при переправе. Срывались там, где были большие разрывы между плашкоутами – лежала какая-либо доска, мокрая, скользкая. Страшно было, но ходили, деваться некуда. Косили, сгребали высохшую траву, укладывали в копны. Надо было обязательно заготовить корове сена, иначе останешься без коровы. А корова была кормилицей всей семьи, без неё – более голодное существование, близкое к трагедии. Идём с мамой, а на плечах коса, грабли, вилы, продукты питания, литровая бутылка с водой. Преодолев девять километров пути, приступали к основной работе. Примерно через пару часов я от усталости ложился на скошенную траву и засыпал. Потом снова вставал и продолжал работать, делать то, что полагалось, по замыслу мамы, сделать в этот день. Я не противился, не жаловался на усталость, на тучи комаров и других кровососущих, которые назойливо допекали. Мазей от них никаких не было, спасались непрокусываемой гнусом одеждой, да обвязыванием головы маминым платком. Я привык к повседневным обстоятельствам, что раз надо - значит надо. Июльская погода стояла хорошая, без дождей, сена заготовили, по расчётам мамы, достаточно. Но встала проблема - вывезти его с сенокосных угодий домой. Облегчение, по сравнению с прошлым годом, в этом, 1943 году, было значительное. Теперь тягловой силой стала наша же корова, обученная с весны ходить в упряжке. К этой работе подключился дедушка Платон, мамин отец. Ему исполнилось семьдесят два года, а мне - уже восемь лет. Я считался вполне взрослым, физически окрепшим человеком. Со мной старенький дедушка вполне мог перевозить на корове сено. Во всяком случае с ним маме и мне было спокойнее, так как исчезала вероятность, что меня обидит кто-то из старших по возрасту ребятишек или хулиганов во время длительных поездок. На поездку за сеном уходил весь световой летний день, так как рейс в обе стороны составлял двадцать два километра. Корова с возом сена очень уставала, двигалась медленно, не более трёх километров в час. За август месяц сено мы вывезли.

Сентябрь начался с того, что я пошёл в школу, в первый класс. В школу принимали детей на учёбу при достижении восьмилетнего возраста. Мне не хватало 2,5 месяца до восьми, но меня приняли, и я был очень рад. Однако эта новизна жизни не освобождала от уборки картофеля с поля и вывоза её домой. Я по-прежнему занимался извозом на корове, теперь без сопровождения взрослых. Однажды произошёл непредвиденный случай, который запомнился на всю жизнь. Вёз я с полей на корове маминой сестре картофель. Вечер, стремительно ухудшалась видимость - и дороги, и окружающих домов. Приехал я к месту выгрузки, тётя Поля с её снохой разгрузили телегу. Я поехал домой. До нашего дома – около двух километров. Вдруг, неожиданно для меня и для коровы, навстречу нам с оглушительным шумом, с включенными фарами, двигался колёсный трактор. От этого «чудовища» ужас охватил меня; корова метнулась через глубокую канаву, к чьему-то забору. Телега, в которой я сидел, опрокинулась, курок выскочил из оси передка. Я и корова испугались, стоим, трясёмся. Трактор проехал мимо, его вскоре стало не слышно. Корова, словно понимая беду, в которую мы с ней попали, стоит смирно. Я её держу за уздечку, поглаживаю по голове, за ушами, пытаюсь сдать назад, чтобы курок телеги вставить на место. Корова подчинилась, но у меня не хватает сил, чтобы поднять телегу на высоту передка на колёса, плюс длина курка. Много было моих попыток, чтобы собрать телегу. Наконец, неимоверными усилиями я поднял телегу и вставил курок на место. (Откуда у меня взялись эти силы? До сих пор не разгадал). Корова в упряжке смиренно стояла, ожидала моей победы над трудной обстановкой. Я обнял её за голову, поблагодарил за послушность, взял под уздцы и снова, через канаву, выехал на дорогу. На улице не было никого, кто бы мог мне помочь. До дома осталось около километра пути. Я шагаю впереди, за поводок держу корову. На улице темным-темно. Мама не дождалась моего возвращения в срок, обеспокоенная, пошла встречать. Мы встретились на полпути, и были необыкновенно рады. Я ей подробно рассказал причину моего длительного отсутствия. От шока я отошел, но, в дальнейшем, страх перед идущим навстречу трактором, когда я ехал на корове, сохранился на несколько лет. Я боялся, что корова вновь может от испуга бежать куда-либо в сторону, и телега снова может опрокинуться.

Жизнь продолжалась. Тёплый сезон 1943 года закончился - впереди осенние холода и длинная, пугающая морозами, зима. Великая Отечественная война продолжается. С фронта стали возвращаться раненые мужчины, в основном, инвалиды. Магазины не работают, действуют несколько ларьков, к которым прикреплены семьи погибших, дети, в частности, для получения хлеба по карточкам. Очередь занимали накануне, примерно, в шесть вечера, а хлеб привозили часов в десять–одиннадцать следующего дня. Очередь, как правило, более ста человек. Иногда хлеба на очередь не хватало, тогда оставшиеся ожидали ещё пять – шесть часов второго привоза. Их было всегда два, как правило, на ручной тележке. Наша семья каждый месяц получала три хлебные карточки, то есть по одной карточке на ребёнка; на маму карточек не выдавали. А мы, дети, каждый день получали по двести граммов чёрного хлеба. Это был главный источник хлеба - для выживания в период военного времени, хотя главный продукт питания у всех и у нас, в том числе, был картофель – все военные и послевоенные годы. Удивляюсь, что до сих пор нет памятника этому удивительному, продукту питания. На нём выросли все дети войны, и поддерживали здоровье взрослые. Пока мама с моим активным участием, рассчитывая на собственные силы, добывала средства существования, дома за хозяйку оставалась сестра; ей десять лет, на её попечении двухлетний братик. Из ограды они не выходили, закрывши ворота на засовы. Постоянно находились в ограниченном пространстве ограды. Такова была суровая необходимость. Не принимая мер житейской безопасности, можно было лишиться последнего домашнего имущества. Повседневные пищевые, пространственные и многие другие ограничения неблагоприятно сказались в жизни и дальнейшей судьбе брата . Но это – отдельная тема.

Итак, наступил сентябрь 1943-го года. Пришла пора моей учёбы в первом классе. Школа номер четыре, к которой я был прикреплён, располагалась в одноэтажном здании, в двух километрах от нашего дома. В здании находились шесть классных помещений, учительская, маленькая кухня с варочным котлом. Кухня предназначалась для школьного питания небольшого количества учеников, в семье которых не было коровы, или они нуждались в особой социальной поддержке. Эти ученики чаще других голодными приходили на уроки из дома. Поэтому в школьной кухне их поддерживали варёным картофелем с кусочком хлеба, плюс стакан чаю. Ученикам, не относящимся к вышеуказанной социальной группе, выдавали по двадцать граммов хлеба после второго урока. Кусочек хлеба, величиной с мизинец, но мы его ожидали каждый раз с нетерпением. Другого питания в школе не было, а из дома нечего было брать, и не принято было брать какую–либо пищу. Я считался из обеспеченной семьи, так как у нас была корова. И не важно, доилась она или нет. Начало школьной жизни запомнилось с дисциплины. На уроках я сидел, не шелохнувшись. На перемене всем классом играли в легкие подвижные игры, под руководством учительницы. Первой моей учительницей была Ксения Алексеевна, эвакуированная из Ленинграда. С наступлением холодов она ходила в классе, укутанная в шерстяную вязаную шаль. Мы, ученики, сидели, не снимая верхней одежды, почти всю зиму, хотя в каждом классе стояла печь, и до прихода учеников её топили дровами. Печи были расположены так, что одновременно обогревали и помещения классов, и часть коридора. Образ первой учительницы не забыл до сих пор, вспоминаю с благодарностью. Всем классом сожалели, что во втором классе с нами занималась и обучала не она – уравновешенная, ласковая, доброжелательная. Куда она исчезла после окончания учебного года, никто из моих сверстников не знал, но в моей памяти она осталась навсегда. Время учёбы во втором классе мало чем отличалось от прошлого года, но появилась новая дисциплина – «военная подготовка». Мы учились ходить строем, выполнять команды командира (учительницы): «направо», «налево», «кругом». Словом, приучали к военной дисциплине. Последним уроком, один раз в месяц, играли в военные игры. Следует отметить, что нам, школьникам, очень нравились эти занятия. Мы становились как бы взрослыми бойцами, способными идти на фронт, в партизанские отряды, быть разведчиками в тылу врага. Этому нас учили фильмы о войне. Мы их смотрели с огромным удовольствием, и фильмы нас вдохновляли и укрепляли веру в скорый разгром фашистов. Это я говорю без преувеличения. И день Победы над фашистской Германией настал!

9 мая 1945 года, помню, совпало с воскресным днём недели. Утро пасмурное, моросил мелкий дождичек. Несмотря на такую погоду, к нам бежит престарелая женщина - соседка и кричит: «Оля, Оля, война закончилась!». Я был в ограде, вышел на улицу, уточнил у соседки: откуда она это узнала? Она сказала, что радио только что передало. У них был репродуктор, а у нас не было, но мы прислушивались к громкоговорителю, который был на крыше штаба дивизиона, на расстоянии примерно ста пятидесяти метров от нашего дома. Трудно вспомнить, какие эмоции меня охватили, но я закричал маме, что Николаевна, так звали мы соседку, сообщившую радостную новость, сказала: «Война закончилась, мы победили!». Мама вышла за ограду, навстречу бежала вторая соседка с тем же сообщением, а за ней ещё две. Обнимались со слезами на глазах, затем разошлись по домам. Небо было затянуто облаками, но дождь прекратился, как по заказу. Мама сказала нам, детям, что, может быть, папа вернётся домой. Вдруг он где–то в плену? Когда–то дядя Паша - в Первую Мировую войну - через год после окончания войны вернулся домой, из плена. Не припомню, как воспринял мамины слова братик Вова, которому через шестнадцать дней исполнится четыре года, и папу он не видел никогда в жизни. И, став взрослым, и потом, пережив этапы «отца и дедушки», так и не увидел.

Однако, вернёмся к продолжению описания первой половины дня 9 мая. Мама накормила нас «стандартным» завтраком, пояснила, кому чем заняться, и пошла к старшей сестре. Там был главный опорный пункт всей нашей родни в Яе. Мудрость тёти Поли и дяди Паши всегда привлекали родственников, особенно в военное время. Их совет по решению какой-то возникшей проблемы принимался всегда с благодарностью. Другого, более правильного, пути, как правило, не было. Поддерживали нас и словом, и делом. От них всегда уходили в приподнятом настроении. Поэтому мама пошла к ним. Между тем, по словам мамы, народ стихийно собирался в центре посёлка, и после обеда состоялся митинг. Перед собравшимися с поздравлением - с победным окончанием войны, выступили секретарь райкома и председатель райисполкома. Люди, главным образом женщины и подростки, дети, радостно шумели и плакали; у многих из них похоронки были и дома, и в душе. Через два часа родня снова собралась у Сидоровых. Праздник отметили чаепитием, без печенья и сладостей. Последующие дни и месяцы нашего семейного уклада жизни, после 9 мая, «потекли» по установившимся за годы войны правилам.

Учёба в школе - заканчивалась четвёртая четверть учебного года. Я заканчивал второй класс, мне было девять полных лет; сестра заканчивала четвёртый класс. К тому же в школе я сдал на значок БГТО (Будь Готов к Труду и Обороне), так как уроки допризывной подготовки продолжались. В быту - всё то же: весенние, летние и осенние земледельческие работы; заготовка дров, сена корове. Однако характер отдельных работ менялся. Например, чтобы заработать подходящие сенокосные угодья, надо было для колхоза прополоть и окучить 75 соток картофеля за десять дней. В это же время надо обрабатывать свой огород и в поле клочок земли. И мы вынуждены были выполнять эту изнурительную работу. Иначе без коровы можно остаться, не заготовив сена на зиму. Вызывали на помощь родню. Мамины сёстры помогали друг другу выполнять большие объёмы тяжёлых работ, привлекая своих детей. Это был неписанный закон родни - взаимная помощь! Далее, чтобы заработать дополнительно картофель, в колхозах установилась практика: выкопаешь десять вёдер ёмкостью десять литров, одно ведро забираешь себе. За день зарабатывали три – четыре ведра. Уносили домой на плечах. Три ведра в мешке несла мама, остаток – на моих плечах. Расстояние от колхозного поля до дома – пять километров. За осенний сезон удавалось заработать двадцать вёдер, иногда – чуть больше. Это была суровая необходимость, так как не хватало на зиму урожая, собранного на своих землях.

Предпринимали всё, зависящее от нас, чтобы весной не мучиться от чувства голода. Однако наши надежды не оправдались. Два весенне–летних периода 1946 и 1947 годов оказались мучительно голодными, не только для нашей семьи и родни, но и для населения всей страны. Мало того, что ежедневное питание картофелем с кусочком хлеба зимой, без мяса, овощей и других добавок, приводит к отказу организма от приёма этой пищи, так его (картофеля) ещё фактически не хватило. Спасала трава - лебеда, хотя и её организм принимал через силу–волю. Казалось, что голова заполнена одной мыслью: что можно съесть, чтобы чувство голода отступило? Оставалось ждать, когда подрастут лук, огурцы, ягоды в поле. Конечно, роль дойной коровы в этот период оказывалась решающей – она нас спасала от ужаса – голода. В то же время, несмотря на низкие удои молока, пять–шесть литров в сутки, половину надо было продать на вокзале, чтобы было на что выкупить хлеб, оплатить налоги, страховки и много чего. От проданного молока зависела одежда и обувь всей семьи, потому что за годы войны все вещи износились, ремонту не подлежали; да и мы, дети, выросли из того, что приобретал нам папа. Обязанности по продаже молока возлагались на меня, потому что я наловчился и под вагонами лазать, и к поезду с пассажирами пробежать. Успех реализации молока  напрямую зависел от моих оперативных действий. Кроме того, бывая на вокзале, на железнодорожных путях, среди товарных вагонов, я обнаружил, что можно собирать каменный уголь, рассыпанный с платформ-углярок на землю. Я брал с собой сумочку и в неё собирал валяющиеся кусочки угля. За два–три раза я набирал до десяти килограммов высококалорийного топлива. Зимой в комнате стало теплее, запасов дров стало хватать. Моему примеру последовали ещё двое соседей. Мне стало труднее пополнять запасы топлива. Так продолжалось два года, пока не заработал на полную мощность Яйский лесокомбинат по переработке древесины, и дров стало достаточно всему населению посёлка. Больше мне не приходилось в зимнее время с двумя соседскими мальчишками идти в лес и, ползая в глубоком снегу, по плечи, рубить тупым топором берёзки, чтобы на лотке, в количестве до десяти штук, тянуть по заметённой дорожке домой. На саночках по заснеженной дорожке дрова везти невозможно. Учитывая, что деревца тонкие, их хватало, как правило, на два дня, после просушки.

Однако вернёмся к описанию поселковой жизни после Великого Дня Победы, 9 мая. Большинство населения ожидало возвращения домой отцов и мужей. В июне начали возвращаться фронтовики с тяжёлыми и средними ранениями. С лёгкими ранениями продолжали служить в войсках. Июль и первая половина августа характеризовались движением войск на Восток по железной дороге. Солдаты в вагонах–теплушках, танки и грузовые автомобили с пушками на платформах шли эшелон за эшелоном. Самолёты так же летели на Восток, как когда-то на Запад. Фронтовики, вернувшиеся домой, говорили, что, видимо, Сталин готовится воевать с Японией, пока Армия мобилизована. В один из августовских дней, неожиданно для всей родни, в дом Сидоровых вошёл их сын Дмитрий. Восторг встречи охватил его родителей.

До сих пор не могу найти достоверных документов о факте приписки папы к конкретной стрелковой дивизии (это какая–то отдельная «история», непонятная мне). Известно, что 26 июня 1941 года 24 армия, сформированная в г. Новосибирске, состоящая из 26–30 -летних обученных красноармейцев майского призыва (на переподготовку), была отправлена на Смоленское направление. 30 июня первые стрелковые дивизии этой армии вступили в бой с немецкими полчищами в районе г. Вязьмы. По рассказу одного из земляков–сослуживцев, Гаврилова Н., мой папа был там же, в батальоне связи. Вероятнее всего, это была 166-я Стрелковая дивизия, которая полегла почти полностью в августе 1941 года в боях с фашистами, так как танковые силы и пехота наступающей стороны (немцев), многократно превосходили численность и вооружение 166 –ой дивизии. Из воспоминаний тех же сослуживцев - земляков (Гаврилов Н., Кондрин Г.): бои шли многие сутки непрерывно; численность убитых и раненых нарастала каждый день. Управление войсками было разрушено, красноармейцы, обороняясь, действовали самостоятельно. Боеприпасы закончились, а немецкие танки и пехота наступали со всех сторон. Измотанные боями остатки бойцов 166 дивизии попали в плен. Убитых хоронить было некому и невозможно по оперативной обстановке.

.