Белорусы в Сибири. Гилёвы. Родители.

МАМА

 

Мария Даниловна Гилёва (Осипенко). Из личного архива Бакиной Г.П.

Наша мама, Гилёва-Осипенко Мария Даниловна, родилась в Белоруссии. Она была черноглазая, с греческим профилем. Я бы сказала – иконной внешности. В молодости - типичная Мона Лиза. Есть мнение, что этот портрет написан с мужчины, и поэтому улыбка такая загадочная. В характере моей мамы, в её поступках, её поведении проскальзывали мужские черты. Я не видела, чтобы она плакала, она никогда не обнимала и даже не гладила по голове своих детей. Иногда мама ходила косить сено с парнями, хотя в этом не было необходимости. Если ребят не было дома, то легко приносила на коромыслах два больших ведра воды. Она также могла напилить и наколоть дров. В целом, она могла делать и женскую, и мужскую работу. Мама пекла очень хороший хлеб, делала первосортный чистый самогон, а это для деревни дело очень важное. Ведь все праздники, свадьбы, поминки отмечались с самогоном. В нашей деревне магазина не было, да и водку (казёнку) купить было не на что. На такое немыслимое расточительство не могла пойти ни одна семья. Я, конечно, помню, сколько труда вкладывали отец и мать в этот процесс. Самогонку, конечно, прятали, закапывали в снег или сено, потому что иногда появлялись проверяющие и безжалостно изымали её. В шестидесятые годы за изготовление и хранение самогона наших граждан штрафовали, давали условный срок и даже сажали в тюрьму. Но сама жизнь вынуждала его гнать. Невозможно себе представить, чтобы после коллективного труда, когда все мужики строили кому-то дом или баню, хозяйка не накормила бы досыта работников и не поставила бы на стол добрый графин самогонки. Ведь это всё, чем она могла их отблагодарить. В нашей деревне никто ни разу никого не выдал. Народ был, конечно, законопослушный, но «своя рубаха ближе к телу», то есть свой сосед тебе ближе, чем приезжий милиционер. Даже мы, будучи детьми, понимали, что не надо ничего говорить чужим дядям.

Вообще, женская работа в деревне – особый разговор. Мама обшивала всю семью. Парням и отцу она шила рубахи и штаны на каждый день, с лапиками (заплатками) мы не ходили. Себе и нам с сестрой она шила кофты, юбки и платья. Однажды баба Фёкла привезла из города вместо книг швейную машинку фирмы «Зингер» и подарила её нашей семье. Это был царский подарок. По сравнению даже с нынешними швейными машинами это была превосходная по качеству вещь. Но главное здесь то, что она всегда стояла на столе, и мы с сестрой Дусей часто шили на ней своим куклам платья, да и кукол мы тоже шили сами. Вместо волос мы брали из кладовки хорошо расчёсанный лён (я даже иногда вплетала его в свои косички, чтобы красивее быть). Мама нам ничего не запрещала, но если мы выходили за какие-то рамки, она укоризненно говорила: «Интересно, что из вас вырастет?». Мы сразу понимали, что так делать нельзя. Кроила мама сама, на глаз, но у ребят все воротники на рубахах были ровные, и манжеты были правильно пришиты. Ну а для отдыха вечерком у каждого из них было по костюму и даже городские штиблеты.

Мама никого не обсуждала и ни разу не сказала ничего плохого о деревенской девушке, которая «принесла в подоле». «Люди лишними не бывают» - говорила она. В Сибири зима длинная - длиннее, чем лето. На колхозные работы женщин не посылали, поэтому очень часто по вечерам они собирались где-нибудь в избе и занимались рукоделием – вышивали цветными нитками скатерти, полотенца и вязали к ним кружева. К Рождеству и Пасхе все украшали свои хаты. Иконы были покрыты расшитыми полотенцами, кровати застланы красивыми белыми покрывалами, и никто не смел на них садиться в течение дня. На столах лежали расшитые скатерти. Мне тогда казалось, что в нашей деревне шло как бы негласное состязание по убранству хат. Скорей всего, так оно и было, поскольку этот факт тоже учитывался при выборе невесты. Что касается моей мамы, она этот вид рукоделия не сильно любила. У нас было несколько полотенец, вышитых чёрными и красными нитками. Кровати мы покрывали самоткаными покрывалами из шерсти и льна, но это, я вам скажу, куда сложнее, чем вышить цветы на полотенцах. Процесс изготовления льняных изделий шёл с нулевого цикла, то есть сами сеяли лён, затем рвали и сушили его, сухой лён мяли и трепали, затем чесали, а из вычесанного льна мама пряла нитки по вечерам. Из ниток она делала мотки, которые красила в разные цвета. Краску покупала бабушка в городе. Отец приносил из кладовки ткацкий самодельный станок и ставил его в доме. Всякие остальные детали и тонкости я не опишу - я не специалист. Каждый день мама садилась за этот станок и ткала из шерсти и льна прочную ткань с узорами, из которой потом шили покрывала для постели. Она также ткала изо льна белые скатерти и простыни. Эти изделия были, конечно, серые, но их отбеливали весной на снегу под солнцем, то есть они лежали, выгорали и становились почти белыми. Тётя Варя, мамина сестра, очень хвалила мою маму и говорила, что ей было достаточно увидеть у кого-нибудь узор, чтобы прийти домой и тут же начать ткать его. Я это к тому говорю, что времени на вышивки и прочие женские безделицы у неё не было. Хотя перчатки, носки из шерсти и рукавицы она для нас вязала.

Семья Гилёвых. Из личного архива Г.П. Бакиной

В колхозе мама не работала, только иногда по просьбе бригадира она выходила поработать на колхозные поля с другими женщинами. Мне кажется, что ей это даже нравилось. Уж там-то она точно узнавала много «интересного» о жителях своей деревни и даже о своих детях. Когда родилась я - десятый по счету ребенок - маме присвоили звание «Мать-героиня» и вручили золотую Звезду Героя[1]. Это, конечно, заслуженно, поскольку все её одиннадцать детей выросли здоровыми, работящими и полезными для страны людьми. Мама, к сожалению, так и не воспользовалась никакими льготами. Ни она, ни мы о них не знали, а представители местной администрации были или малообразованными, или себе на уме. Они даже умудрились отправить её на пенсию только в 55 лет. А вскоре она погибла, ни разу не получив эту пенсию…

Награда Марии Даниловны Гилёвой. Из личного архива Бакиной Г. П.

 

ОТЕЦ

Пётр Васильевич Гилёв. Из личного архива Бакиной Г. П. 

Отец наш, Пётр Васильевич, был мастер-золотые руки. Всё, что он делал, он делал не на «хорошо», а на «отлично». У него не было образования, всем ремёслам его научила жизнь и большая семья. Он умел построить дом, сложить русскую печь из глины, поскольку кирпича в деревнях не было. Отец сам выделывал свиные и говяжьи кожи и шил старшим сыновьям и нам, мелюзге, сапоги. Я наблюдала, как он раскладывал мелкие деревянные и металлические гвозди по кучкам, подбирал нужную колодку, проверял дратву на прочность, садился на специальный стульчик и начинал работать. Отец не шил обувь на заказ, он едва успевал обшить свою семью. В связи с этим я вспомнила, как отдавала свои сапоги в починку молодому армянину, будучи уже в зрелом возрасте. Он долго и внимательно их осматривал, видимо, не зная, каким клеем приклеить подошву. Я же люблю подшучивать в таких случаях и предложила прибить подошву деревянными гвоздиками. Глядя на мою интеллигентную внешность, он аккуратно осадил меня, сказав: «Вы знаете, у меня нет деревянных гвоздей. Сейчас такую обувь носят только миллионеры». Да, подумалось мне, в далёком детстве я, оказывается, уже была маленькой миллионершей. Сапожник тут же мазнул клеем подошву, придавил её к сапогу, и вскоре сапоги снова были готовы к носке. Отец также мастерил нам из черёмухи лыжи и санки (черёмуха хорошо гнётся). Просушивал он всё это дома в русской печи. Для колхоза отец изготовлял также сани, а для председателя у него был особый дизайн с обивкой из яркой, красивой ткани или даже плюша, с удобным сиденьем. Все его изделия были качественными и надёжными.

Зимой мы каждый день катались с крутых гор. Если где-нибудь посреди горы стояло крепкое дерево, то я часто врезалась в него на всей скорости. Как ни странно, санки всегда оставались целыми, дерево - слегка ободранным, а я два-три дня не ходила кататься. Что-то уже не тянуло меня на эту горку.

Отец ровно и красиво шёл за плугом, который тащила лошадь, а надо было вспахать шестьдесят соток и тут же посадить картошку. В советское время землю выдавали на каждого члена семьи. Поэтому вся семья, кроме меня, участвовала в процессе выращивания картошки. Мне тогда было семь лет, и мой брат велел мне кидать картофель в борозды, но мама показала на мои маленькие ручки и сказала: «Какая из неё работница с такими ручками? Побегай, Галя, в лесу и не забудь хату подмести».

Наш отец летом постоянно сидел под навесом - он отбивал косы, точил пилы тем, кто приходил. Делал грабли, бралки для сбора черники, но ничего ни с кого не брал за работу – нечего было брать. Зато зимой, когда начинались религиозные праздники, он чувствовал себя победителем. После утренних хлопот во дворе незаметно исчезал и приходил домой после обеда “тёпленьким”. Ему, как в той басне, почти в каждой избе «был готов и стол, и дом». Жизнь его была, конечно, нелёгкой, и песни его были жалостные. Я даже помню последнюю строчку одной из них: “...и никто не узнает, где могилка моя”. Потом он начинал вытирать глаза, а я потихоньку плакала с ним, чтобы мама не видела. Она практически никогда не плакала и не любила слёз. В целом я всегда сочувствовала отцу, жалела его и никогда его не выдавала. А мама старалась держать его в строгости. Однажды утром ему сильно нужно было опохмелиться, самогон был запрятан в подполе, а при маме он попасть туда не мог - нельзя! Когда она ушла доить корову, отец, не глядя на сильную головную боль, быстро открыл тяжёлую крышку, нашёл живительную влагу и жадно выпил. Я держала крышку, он выскочил, быстренько отряхнулся, я опустила крышку, а отец, как ни в чём не бывало, сделал самокрутку и с удовольствием затянулся. Скоро вернулась мама с подойником молока и с порога сказала: “А что же ты у батьки с макушки паутину не убрала? Сегодня оба туда полезете - подпол чистить”. Когда мы читали сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке», он искренне недоумевал, почему этот простофиля-старик не попросил для себя хотя бы путёвую бабку? Я, по правде сказать, и сейчас не понимаю, почему? Наверно, любил её сильно, а любовь зла, как известно... Когда он нам рассказывал сказки, всегда придумывал что-нибудь своё. Ну, например: «Наелся Иван-дурак редьки и чеснока и поехал к девке свататься, ну а братья понимали, что так делать нельзя, когда идёшь к девке». В сказках отца никакие бабки или царицы не командовали мужиками. Вообще наш отец был человеком тихим и скромным, ни на кого не ругался, кроме как на лошадь, если та начинала брыкаться. Никому не завидовал, но иногда, видя плохо сделанную вещь, мог сказать: “Это же откуда у яво растуть руки?”. Был у него один недостаток, который моя мама не любила, а для нас это был бальзам на душу: насладившись жалостными песнями, он начинал хвалить своих сыновей. Старшие дочки жили в городе со своими семьями, про их успехи он мало знал, а вот на каждого из сыновей присылали из армии родителям благодарственные письма. Сыновья у него были один лучше другого - не просто в деревне, а даже в районе: и здоровые, и красивые, и совестливые, и трудолюбивые - любая девка готова была выйти за одного из них. К сожалению, двоих сыновей в армии покалечили. Одного завалило в шахте, другой вернулся с больными лёгкими. А девушки от них не отказались. Но любовь любовью, а процесс воспитания шёл своим чередом. У отца на стене у двери всегда висели самодельные прочные вожжи, и если виноватый не успевал шмыгнуть под кровать, то, конечно, прилетало ему быстро, или проказнику приходилось отлёживаться там, пока отец не засыпал. Ну а на следующий день об этом и не вспоминали.

Я помню, как однажды мой младший брат Санёк, ему было тогда пять лет, поджёг на мне платье под столом. Я подскочила, когда подол уже задымился. Отец ничего не понял, а Санёк притих под столом. И вожжи тут же прошлись по моей спине. Проступок был тяжёлый. Отец решил, что я баловалась со спичками и нечаянно подожгла себя. Санькá я, конечно, не выдала - мал ещё, и не мстила ему. Нам не приходило в голову обижаться на отца. Это был общепринятый воспитательный приём в нашей деревне. Когда родители были помоложе, а детей было поменьше, мама ставила пацанов в угол. А мой брат Владимир был очень упрямым мальчиком, ну просто упёртым. Он был школьником в то время. Однажды за провинность он стоял в углу уже несколько часов подряд и выходить из угла не хотел, от еды отказывался - ну полный бойкот. Наступил вечер, и он собирался в углу ночевать. Тут, к его счастью, к нам зашла наша бабушка. Зная его, она посулила ему жменю мелочи. Он быстренько согласился, и сделка произошла. Позже я подсмотрела, как мои старшие братья-школьники Вова и Гриша сидели за домом на брёвнах и играли в карты в очко на эти деньги, при этом Гриша, покашливая, потягивал отцовскую самокрутку. Закладывать старших братьев было делом неразумным. Наш Вова был парень находчивый, и у него были свои приёмы для доносчиков. Он тихонько подходил со спины, поднимал меня за уши вверх и спрашивал, не вижу ли я Москву, или зимой приносил со двора холодный топор и предлагал мне его лизнуть, после чего мама тёплой водой отделяла мой язык от топора. Помня всё это, я потихоньку ушла. Я думаю, у родителей не было столько денег, чтобы выкупать каждого провинившегося из угла. Поэтому отец нашёл более простой метод воспитания, повесив вожжи на стенку.

БАБУШКИ И БАНЯ

В нашей деревне, недалеко от нас, жили две наши бабушки – Елизавета и Фёкла. Обе они были вдовые. Их мужья и сыновья погибли на фронте. У Елизаветы осталось две дочери – моя мама, Мария, она родилась в Белоруссии, и Варя, которая родилась в Сибири. Обе бабушки нам, конечно, помогали. Но и мы не оставались в долгу: скоблили до желтизны полы (в пятидесятые годы в деревне ещё не знали, что существует краска для пола, а скорее всего не было денег, чтобы её купить). Каждую субботу мы с сестрой Дусей (она на три года старше меня) мыли окна, обрызгивали цветы, намывали полы. На это уходило полдня. Мне, конечно, больше нравилось катать деревянным пряником[1] бельё парням для бани. Баня была недалеко от дома. В субботу с утра отец начинал в ней возиться: носил воду, дрова, топил печку по-чёрному, и к вечеру она была готова. Первыми всегда шли мужчины.

Бабушка Елизавета Осипенко  с дочерью Варварой.  Из личного  архива Гилёвой Г.П.

Её сестра Фёкла Антух. Из личного  архива Гилёвой Г.П. 

Они парились, валялись в снегу, мылись, одевались в чистое и, отдохнувшие и раскрасневшиеся, садились за стол. На столе их обязательно ждал небольшой графин с кристально чистой, крепкой самогонкой и незамысловатая еда – это, конечно же, большая сковородка с яичницей, пожаренной на кусках янтарного сала, что-то ещё съестное и молоко. Мой старший брат Григорий был женат и жил у тёщи на другом конце деревни, но в баню он ходил к своему отцу, и не потому, что дома веники были лучше, а просто такого самогона, как у мамы, в деревне ни у кого не было. У его тёщи тоже был самогон, но, как говорила наша баба Фёкла, их самогон был «сивый, и от яво ни у жо…, ни у голове не забрынить», то есть мутный и слабый. После бани Гриша тоже садился за стол и вместе с братьями выпивал причитающиеся ему две-три рюмки. Потом они шли во двор, когда там уже никого не было, и стреляли в цель. После этого мужчины, довольные и усталые, шли отдыхать - кто домой, кто на сеновал, а кто и к тёще.

Не глядя на то, что в деревне была только начальная школа, наши ребята старались приобрести мужские профессии. Летом пешком, а зимой на лыжах, они добирались до Тугана или Томска, где учились на механизаторов: комбайнёров, трактористов, киномехаников, то есть становились нужными для государства людьми. Мои братья не могли стать ни кладовщиками, ни бухгалтерами, ни счетоводами. Как говорила мама: «Таких лодырей из города пришлют». В то время даже за труд комбайнёра и тракториста денег не платили, записывали только трудодни. А за них давали зерно в конце уборки. Поэтому наши парни с чувством гордости привозили домой зерно. Позже его мололи и хранили в кладовке. Надо сказать, хлеба, картошки, капусты и молока нам хватало. Мама также добавляла муку в корм для свиней. А они у нас были очень справные. Сало по белорусским меркам было толщиной в мужскую ладошку. Солили его в деревянные осиновые бочки, которые тоже делал отец. Кроме сала и коровьего масла мы других жиров не знали. Поэтому свиньи – это, в первую очередь, сало. Надо сказать, что дубровцы кормили своих свиней по-другому. Избыток зерна был там, где было много работников, как в нашей семье. А остальные ходили на колхозную ферму, где держали лошадей, и там собирали конский навоз (свежак, конечно). Его и добавляли в толчёный картофель. Кони едят только сено и овёс, причём овёс полностью не перерабатывается у них в желудке. И то, что оставалось, доедали свиньи вместе с толчёной картошкой. Я как-то из любопытства пошла со своей подружкой на ферму. Было раннее утро, кони уже проснулись и занимались утренним туалетом. Подруга быстро обошла конюшню, ловко собрала ещё парящие запашистой дымкой кругляши, и с полным ведром мы пошли домой. Моя мама всегда говорила, что на этом сала не вырастишь, лучше бы добавляли «потруху» - это сухая травяная мука из-под сена. Это и полезно для свиней, и сало вкуснее, но, увы – в каждой деревне свои понятия и правила откармливания свиней. Когда весной хозяева выпускают своих свиней на улицу - на зелёную травку подкормиться, то сразу видно, кто и чем их кормит. Худосочные подсвинки, похрюкав, бегут скорее почавкать травы - таких большинство. Ну а, скажем, когда баба Фёкла выпускала свою пару откормленных за зиму розовых боровов, даже мы, дети, уступали им дорогу. Идёт эдакая махина, шире нашей печки-буржуйки, и издали не поймёшь, где там перед, а где зад. Хозяйка стукнет её прутом, чтобы скорости добавить, короткий хвостик упадёт пару раз на толстый зад, а ноги и не думают чаще переставляться. Пока боров не найдёт для себя достойную грязную лужу, не отлежится в ней, никакую траву он щипать не будет, тем более вечером хозяйка снова его хорошо накормит, даже молока в еду добавит, и траву она сама нарвёт и нарубит. Куда торопиться? Свинья - животное сообразительное. У наших бабушек-белорусок был культ сала, оно было их основной едой. К этому вопросу они относились очень серьёзно и на колхозную конюшню никогда не ходили… А для мяса заготавливали дичь.

Мы с мамой мылись в бане после мужчин. Иногда к нам присоединялись соседки. Меня это радовало, поскольку мама при них не тащила меня после парки в предбанник, на мороз – там для меня уже не было места, и я тихонько отдыхала в бане на лавке. Я тогда была ребёнком, и эта процедура мне не нравилась. Но правила нарушать было нельзя: попарились - и на мороз, а потом снова в баню. Мы, дети, практически не болели простудными заболеваниями и даже зимой в школу бегали раздетыми. Благо, она находилась через дорогу, напротив нашего дома.

 

[1]Так, другие названия – пральник, валёк.

 

[1] Имеется в виду Орден «Мать-героиня».