Бардина П.Е. Старообрядцы Томского края - невольно вольные переселенцы. Продолжение.

На фото: Охотник Елизвой Игнатьевич Потрепалов. Поселок Боровое Парабельского района. Фото 1950-х гг.

                                   

Моя родословная. Я – Бардина (Потрепалова) Прасковья Елизвовна (псевдоним Пана Елизаровна), родилась в 1949 г. в пос. Боровое, (которого уже нет) Парабельского района Томской области. Мои предки были староверами, переселившиеся, точнее бежавшие в 1928 г. из Тюменской области в глухие места Нарымского края. Это были родители отца, а родители матери – то же староверы, переселились сюда примерно тогда же из Пермской области. Родителей уже нет в живых, но я свое время записала их рассказы, и отец по моему предложению, в 1978 г., уже живя в Томске, записал в общую тетрадь некоторые воспоминания из своей жизни. Все образование отца было на уровне начального, с двумя неделями курсов ликбеза. Азбуке его еще в детстве учил дедушка Михайла: «Аз, буки, веди, глаголь, ижица – плетка к жопке близится, ер, еры – упал с горы, бьюсь, бьюсь – сам подымусь». За плечами отца было участие в Великой Отечественной войне, ранение, госпиталь, а после войны - два с лишним года тюремного заключения в эпоху сталинских репрессий 1951-1953 гг. Всю жизнь он был любознательным, а в тюрьме и в госпитале довольно много читал книг. Поэтому свои рассказы он изложил неплохо, хотя и не слишком грамотно, без знаков препинания. Часть его рассказов приведена в конце – о том, как обживались в нарымских лесах, как делал пули из дерева, потому что нечем было охотничать.

 

Мой отец -Потрепалов Елизвой Игнатьевич родился 6 ноября 1914 г. в семье старообрядцев в д. Широково Ялуторовского района Тюменской области. Редкое имя Елизвой ему дали по святцам, в соответствии с которыми родители могли выбрать имя из перечня имен святых на неделю вперед со дня рождения. В детстве его звали Лейко, также как мальчика в сказе Павла Бажова «Голубая змейка», где второго мальчика звали Ланко, значит – Платон. Редкая у нас и фамилия. Отец рассказывал семейную легенду о происхождении фамилии Потрепалов. Когда произошел раскол церкви, и патриарх Никон начал гонения на раскольников, они вынуждены были сбегать и скрываться в лесах. Старики рассказывали, что в те времена в Москве раскольников вешали и сажали на колья. Вот и наш какой-то далекий предок бежал на реку Кержу в Уральских горах и скрывал свою фамилию, иначе бы его казнили. Там он пришел в село, его спросили, как его фамилия, а он не отвечал, боялся. Тогда староста потрепал его по плечу и сказал: «Будь Потрепалов». Так и пошел род Потрепаловых, со временем они переселились в Сибирь, где ныне Тюменская область. Какая была у нас настоящая фамилия – теперь никто не знает, может быть даже из боярского или купеческого рода.

На фото. Дедушка Игнатий и бабушка Евгения Потрепаловы. Деревня Чановка Парабельского района. Фото 1950-х гг.

В 1928 г. родители отца - Потрепалов Игнатий Фомич и Евгения Михайловна (девичья фамилия Федоровская) с тремя сыновьями – Елизвоем, Федотом и Афанасием (младшему было всего четыре года) переселились для сохранения старой веры и по ряду других причин, к единоверцам в более глухие и отдаленные места – в Нарымский край. Одной из причин была боязнь раскулачивания. Дедушка Игнатий во время первой мировой войны был на фронте, попал в плен, жил в Австрии в работниках на богатой ферме. Там он научился маслобойному делу и, вернувшись домой в 1919 или 20-м году по обмену пленными, построил у себя в селе маслобойню. Отец в детстве помогал ему, и однажды ему раздавило палец на руке – так на всю жизнь и осталась эта метка. Свою метку оставила ему и Гражданская война. На его глазах то ли белый, то ли красный офицер разрубил шашкой надвое сидящего на стуле человека. С тех пор отец стал заикаться, особенно сильно заикался в молодости и слегка заикался всю жизнь, что почти не мешало ему много общаться.

В конце 1920-х гг. дедушка Игнатий решил бросить маслозавод - «масляну», почти все хозяйство и уезжать куда-нибудь подальше вольно, не ожидая пока их сошлют невольно. Сначала дедушка вместе с односельчанином Фомой Потрепаловым (уже не родственником) «ходили ходоками» посмотреть места в Нарыме. Староверы поддерживали друг с другом связь, и, как рассказывал дедушка, эти места «нахвалили люди». Рассказывали, что там много рыбы – хозяйка пойдет на реку по воду и в ведре щуку зачерпнет. За коровой пойдет, и полный подол ягод натрясет. А калачи на березах растут. Съездили, присмотрели удаленные места в Парабельском районе, где уже жили единоверцы. Вернувшись домой, дедушка Игнатий собрал семью, взял самые необходимые вещи, и конечно – старинные иконы и увесистые старопечатные книги в кожаных переплетах. Такие книги брали с собой в первую очередь. Отец рассказывал, что когда к ним приехал одинокий старичок – дедушка Архип, то он привез с собой книгу «Церковное око», которая весила более пуда, и больше никакого имущества у него не было. Дедушка Архип пользовался большим уважением, его в каждой семье привечали, он хорошо знал и умел толковать Священное писание. Это было очень важным знанием, так как среди староверов разных согласий нередко шли бурные споры о правильном толковании писания

Приняв решение переселяться, дедушка Игнатий, наверное, и не предполагал, на какие тяготы они пошли, да еще с маленькими детьми, что тысячу раз могли погибнуть в скитаниях. Собравшись в путь, они сначала доехали из Тюмени до Томска на поезде, в «телячьем вагоне», затем до Колпашево плыли на пароходе. Дальше пароход не пошел, потому что близилась осень. Тогда они купили лодку и поплыли вниз по Оби на веслах. На большой воде, где впадает река Чулым, во время бури лодку залило водой, и они чуть не утонули. Кое-как выбрались на берег и стали пережидать непогоду. Встретили местного жителя - «остяка», и он предсказал, что если через три дня буря не утихнет, то еще долго будет бушевать. А уже надвигались холода. Через три дня буря утихла, и поплыли дальше. Под конец пути так похолодало, что реку схватило льдом и его пришлось разбивать веслами. Наконец они приплыли в село Парабель, наняли лошадь, сложили имущество на волокуши (у чалдонов телег не было), и доехали до деревушки Вялово, где зимовали у старожила Бронникова Кузьмы Алексеевича. Хозяин был бондарем, и Лейко спал у него на верстаке в бондарке, так как места было мало. Хозяин заметил любознательность мальчика к его ремеслу и в шутку сказал: «Ешь стружки – научишься бондарить». Лейко верил ему, пробовал жевать пахучие кедровые стружки, и постепенно наблюдая и помогая хозяину, действительно научился делать бочки, что ему пригодилось потом в жизни.

Весной переехали в деревню Скирневскую к старожилу Ивану Парфентьевичу Скирневскому, где уже собралось несколько других семей староверов, тоже бежавших в основном из Тюменской области. Вместе с ними на лошадях, которые им дали старожилы, они поехали в деревню Паркаево, где уже жили единоверцы. Отец часто вспоминал, как они ехали: «Дороги не было, только тропинка, под гору спускались, на гору поднимались. Иногда воз тащили чуть не на себе». Одновременно с ними, но другим путем, через Каинск и болота, прибыли семьи еще одних староверов. В Паркаево уже жили старообрядцы, которые переселились в эту глушь со времен Гражданской войны, как говорил отец, «Колчак их загнал туда». Там жили Бакулевы, Поповы, Дубовики, Жуковы, Замятины, Кобелины, а наставником у них был Анисим Филимонович Катаев. Они были в основном выходцами с Урала, с Исети и не вставали на учет - не «писались». Как и все староверы, они ждали прихода Антихриста и конца света, спасали свои души, а летоисчисление вели от Сотворения мира. В 1930 г. по тому летоисчислению шел 7438 год, и по предсказаниям, седьмое тысячелетие не должно было закончиться, а восьмое - не начнется. Но времена меняются, и во время Великой Отечественной войны, как рассказывал отец, один из Дубовиков послал Сталину 25 тысяч рублей на пушку.

Ефим Яковлевич Дубовик.  Из личного архива семьи.

Правнучка Анастасия Александровна Носкова прислала на наш сайт фотографию,  и комментарий "Ефим Яковлевич Дубовик (в последствии при переезде в Нарым сменил имя на Давыд). Со своей стороны хотим подтвердить факт отправки Ефимом Яковлевичем 25 тыс. руб. на вооружение Красной Армии. Дочь Ефима Яковлевича Мария вспоминает что зарабатывали эти деньги всей семьёй рукоделием, в частности вязали варежки. За передачу денег в пользу красной армии в последствии Ефим Яковлевич получил письмо-благодарность от И.В. Сталина".

Приняли новых жителей хорошо, но правила там были строгие. Молодежь, в том числе отец, однажды «побаловались табачком». Тут же было устроено общее сборище, собрались мужики-бородачи со всей деревни, сидели на лавках вдоль стен, а дедушка Игнатий и Лейко сидели на полу посредине избы и выслушивали мораль. Наставник говорил: «Если вы не можете с народом жить по правилам – айдате обратно!». Отец с дедом кланялись в ноги, просили прощения. С тех пор отец никогда больше не пробовал курить. Но все равно их сурово наказали – побросали на сани и увезли в отдаленную холодную избу за несколько километров. Отец до старости потом вспоминал, что они сидели в ней как в тюрьме, голодные и холодные, а мать выла как волчица. Потом к ним пришел один из старожилов – Молоков Максим Гаврилович, не старовер, тоже читал мораль: «Люди тут такие живут, кланяться надо, ничего не пакостить». На следующий день он принес им еды – мешок репы, и эта репа показалась им слаще меда.

Дедушка Игнатий тем временем сходил в ближайший сельский совет, встал на учет, и они поселились на Черданчихе – бывшей заимке, где жил раньше какой-то Черданцев. Потом к ним подселился с семьей Фролко Потрепалов. В 1931 г. к ним пригнали спецпереселенцев, голодных и отчаянных. Те копали землянки, строили избы, обживались. В первый же день приезда переселенцы зарезали и съели у деда корову, и староверы снова подались дальше в тайгу. Поселились в д. Коробейниково на реке Чарус, где тоже жили староверы, в основном «тюменские» и «пермские» - Коробейниковы, Нелаевы, Мешеряковы, Сизиковы и др. Туда же приехала с родителями мама – Зарубина Васса Александровна, 1910 г.р., то же из староверов. Они переселились в 1929 г. из д. Усть-Уролки Чердынского района Пермской области сначала в пос. Бурку Бакчарского района, а потом - в Коробейниково. Мама рассказывала, что тюменские были богаче пермских, одевались лучше. У тюменских были шелковые и кашемировые сарафаны, черные кружевные косынки – файшонки поверх шапочки – шашмуры, верхняя одежда - маринаки. На Пасху каждый день всю неделю они надевали разные сарафаны, и даже подручники и лестовки для молений у них были красивые, друг перед другом выкладывали, как бы хвалились. У тюменских на окнах были «выбитые» шторы (украшенные вышивкой ришелье), на полу домотканые половики не просто с полосками, а «выкладные», с узорами. У пермских-то раньше до переезда на пол в избе солому стелили. На столах у тюменских в праздники были домотканые узорные скатерти – настольники, в переднем углу - полотенца вышитые и с бранными узорами. Они ткали на дощечках узорнее пояса со словами молитв, носили их сами и дарили друг другу. Все это они привезли с собой, но и здесь не забывали свои рукоделия.

Бабушка Евгения всю жизнь сокрушалась и рассказывала нам, внучкам, что в Тюмени пришлось оставить сундуки, в которых у нее был не один десяток сарафанов, в том числе «шумливый» сарафан из шелковой шелестящей ткани. Она была большой рукодельницей, умела прясть, ткать, шить, вышивать, вязать. У меня до сих пор хранится ее домотканое, бранное с узорами полотенце, и несколько вещей я сдала в музей.

В 1933 г. отец женился и жил с родителями. В это время уже начинались гонение и разорение старообрядческих заимок, самовольно возникших в тайге. Заставляли организовывать или выезжать в соседние колхозы. Отец рассказывал, как сжигали одинокие избушки под берестяными крышами - достаточно было сунуть горящую спичку под крышу. В 1937 г. в Коробейниково забрали по линии НКВД наставника дедушку Пимена, а старинные книги сложили в большую кучу и сожгли. Потом была война, отец, как и многие другие староверы, воевал на фронте, вернулся инвалидом с перебитой рукой. Его односельчанин и дальний родственник Елеферий Потрепалов вернулся без ноги и приспособился ходить и даже косил сено на деревянной ноге. С его детьми мы с сестрой играли в детстве, а потом учились вместе в школе в селе Старица. Был еще Яков Потрепалов, которого, по рассказу отца, забрали в 1937 г. и расстреляли. Все они были выходцами из одних мест, но уже считались однофамильцами.

В 1947 г., когда отец вернулся с фронта контуженный и с перебитой рукой, у них с мамой было уже шестеро детей, со стариками им что-то не пожилось, и они переехали в соседний спецпереселенческий поселок Боровое, где вступили в колхоз. Там родилась я и младшая сестра Саша. Отца как фронтовика и инвалида поставили работать животноводом. А в 1951 г. по доносу он попал в тюрьму, где и сидел до знаменитой амнистии по случаю смерти Сталина. Мама осталась одна с восьмерыми детьми, и может быть не все мы выжили, если бы отец не присылал посылки из тюрьмы. Над ним шутили – всем в тюрьму присылают посылки, а ты – из тюрьмы. А отцу как инвалиду войны поручили работать в столовой, он собирал оставшийся хлеб, сушил сухари и выслал нам не один десяток посылок с сухарями. Высылал, в том числе и в школу в соседнее село, где учились старшие братья и сестра. Она до сих пор вспоминает, как радовались посылкам в эти голодные годы. Даже я, тогда мне было года три-четыре, помню, как мне разрешали первой выбирать из посылки белые сухарики. Когда отец вернулся из тюрьмы, он больше никогда не вступал в колхоз, а оформился кадровым охотником-промысловиком в коопзверпромхоз. Более сорока лет он ходил по тайге с ружьем, добывал пушнину, заготавливал орехи и ягоды. Не один раз встречался с медведями, и в некоторых случаях только собака помогала спастись. По жизни не очень придерживался веры своих предков, но не курил, помнил все праздники и многое нам рассказывал. Под старость лет опустил бороду как старовер, говорил, что без бороды даже умирать грешно. Вместе с братом Афанасием и некоторыми другими стариками, живущими в городе, они собирались перед Пасхой, Рождеством, а также на поминки, и читали вслух старинные старопечатные книги, молились просто дома, так как их предки были беспоповцы.

Дедушка с бабушкой почти всю жизнь и прожили на Коробейниковской заимке, оставались единоличниками, так как не вступили в колхоз. Я в детстве была у них в гостях и на всю жизнь осталась память о чем-то древнем: встроенные лавки, полати, домотканые половики, голбец у печи, ткацкий стан, самодельные санки. Для нас – «мирских» у них была отдельная посуда, а сами они ели только из своей посуды и даже в гости дедушка приходил со своим котелком, кружкой и ложкой. Под старость они переехали в д. Чановку Парабельского района, где, а также в соседних селениях Шаламовке и Сенькино, собрались оставшиеся староверы со всех мест. Там дедушка с бабушкой и похоронены. А родители в 1962 г. переехали в село Старицу, так как нам с сестрой надо было учиться дальше в школе, а потом за нами же в город Томск. Отец умер в возрасте 93 лет 27 ноября 2007 г. и похоронен, как и мама, в г. Томске на Бахтине. Все братья и сестры получили образование, уехали в Томск и по Томской области, один брат живет в Белоруссии.

Несмотря на трудную жизнь, отец был великим оптимистом и умел радоваться простому бытию. Он любил петь, знал много старинных песен, много рассказывал, всегда с юмором, и его любили слушать. Среди его рассказов, записанных им в тетрадь по моей просьбе, есть много забавных случаев на охоте и рыбалке, а также о переселении. Вот один из его рассказов (стиль в основном сохранен таким, как он сам написал). «С детства мне запомнились разговоры стариков, родичей о нарымских лесах. Вот, мол, как там живут добрые люди: корову утром выгоняют в загон, и на рога корзину вешают. И к вечеру с полной корзиной ягод корова домой приходит. Или сухостоялую лесину на дрова привозят зимой, станут пилить, а пила сырая и льнет ко всему. Хвать – это мед и пчелы. Соберут мерзлых пчел в какой-нибудь ящик или корыто, и вот тебе и пчелосемья. А на другой год уже отроится – и две семьи. И таким образом ульев по сто держат. Только тогда не ульи были, а колоды дуплянки. Но это всё рассказы и басни, но когда мне пришлось здесь жить, тогда я всё это видел на факте. Они только мечтали и хотели так пожить, но им не пришлось, они померли, не испытали удовольствия охоты и удачной рыбалки. Так они только рассказывали, видимо кто-то из них бывал в тех краях. Я всё время вспоминал, как они знали всю эту таежную жизнь, и обычаи, и нрав людей и народов.

Вот, правда, насчет коровы – это и хотя немного не так, но отчасти есть кое-что. Вот если корова долго не идет сама домой доиться, а дети просят молока, то, не дожидаясь вечера, пойдешь искать корову в поскотине. Пока ищешь, грибы кидаешь, а когда найдешь и погонишь домой корову, вот тут-то и хоть, правда, на рога вешай корзину. Набираешь полное беремя и даже рубашку снимешь, и грибы, и грузди набираешь. Едва до дома доберешься, а сколько заприметишь ягоды. Это всё, всё попутно. Вот представьте себе, тридцать килограмм сдано сухой смородины, и килограмм семьсот клюквы и другой ягоды. Но, а насчет сухары, как старики рассказывали, да действительно так было. Мой сосед привез сушину и стал с женой пилить. Но пила вся облипла, и он пришел ко мне и говорит: «Как попала смола в лесину?» Но я пришел и ему растолковал, что, мол, еще от дедов слышал, что пчелы живут в дуплах. Но было очень холодно, мы пчел не могли сохранить, да и зачем нам диких пчел, когда у нас своих по десять ульев было».

Вот еще одна история из рассказов отца. «Я родился и воспитался на Урале, а жил свой век в Нарыме. Я рос и воспитался без отца, с дедом и бабушкой, а отец мой был в плену пять лет. Я хорошо помню, как отца моего как солдата привезли на паре лошадей. И он попал в плен в 1914 году, и я родился в этот год. А домой отец приехал в 1920 году, и он работал в работниках у богатого человека в Австрии. Дома он отделился от отца и построил масляну, такую же, на какой работал в плену. Я ему помогал, хорошо помню фунты, полуфунты. Это значит: один фунт - четыреста грамм, а полфунта – двести грамм. А еще восьмушка называлась, это значит восемьдесят грамм. И хорошо помню аршин. Это мера четыре четверти, в каждой четверти четыре вершка, а вершки четыре косточки, и так исчисляется. Мера называлась сажени. В сажени было четыре аршина. Этой саженью мерили землю, дрова в поленице и землю в загонах. Десять загонов значит десятина. А гири назывались пуд, это значит сорок фунтов. Этот пуд в данное время шестнадцать килограмм.

А вот старики-то и собирались в праздничный день или вечерком когда-нибудь, и разговоры вели. Рассказывали очень интересные случаи, давали наставления отцу перед переездом. Вот, мол, как приедете в тайгу и выкопайте где-нибудь на косогорчике, к солнцепёку небольшой кусочек земли и посейте гороху. Осенью сделайте шаром (сооружение из жердей конусообразной формы, под шаромом выкопайте яму, и будете ловить глухарей и прочую боровую дичь. Вот это они давали моему отцу напутствие, как он собирается ехать в тайгу. Он жил пять лет в плену в Австрии, то же почти жил в лесу, работал и работал. Рассказывал мой отец: нас было двенадцать тысяч всего пленных, а осталось только четыреста человек. Нам предложили здесь жить или домой ехать. Но мы половина поехали домой, а половина осталась там.

Но вот когда настало время ехать в нарымскую тайгу, как-то быстро мы оказались в Нарыме. А вот хорошо помню, зайцев было много, тропы торные, а проволоки на петли нет. А я это всё от стариков слышал, как зайцев ловить. Крепкую веревочку закрепил за конец длинной жерди, и насторожил так, что когда заяц попадет и насторожка сработает, заяц висит в воздухе. Утром чуть свет идешь и видишь – висит косой. Другой раз и живого захватишь. Вот было радости, и мечтам не было предела. Вот для молодого человека разве это не увлечение и не задор? Мне всего было двенадцать лет, и мы поселились, как нам отвели место для жилья старожилы. Мы срубили избу на самом берегу речки Чарус, и вот весной, где глухари токовали, их видали и слышали. Стрелять было нечем, и весной вообще по таежным законам нельзя. Мы вскопали ползагона земли и посеяли гороху. И как мы ждали эту осень, несказанно. Но вот пришло долгожданное время, мы с соседом, тоже парнишка был, с помощью моего отца сделали шаром, и горох совсем с ботвой и даже травой, всё это сметали на шаром. А под шаромом выкопали яму метра полтора и шириной не более аршина, как старики рассказывали. Но и замаскировали так, чтобы вершина травы сходилась над ямой. И чтобы как падет в яму глухарь, и трава так упруго станет на свое место. Вот всё было сделано, пошли домой. Это было расстояние шагов двести. Даже и сейчас помню эту длинную ночь, как только глухари прилетели, усыпали наш шаром. Мы их сначала считали, до полста насчитали, и потом еще и еще летели, как будто их скликал наш шаром. Но вдруг какая-то тревога, и так быстро во все стороны разлетелись. Уже где-то солнце поднялось высоко, мы смотрели прямо из окна и наблюдали, как последний глухарь улетел. И мы пошли с другом. Эти двести шагов мы не шли, а летели, но потихоньку, чтобы не напугать остальных. Вот подходим потихоньку к шарому – тихо и нигде ничего не видно, но ведь надо заглянуть в яму. И вот тут-то мы оба забыли обо всем на свете. Один с одного конца ямы, а другой – с другого, и оказались оба в яме и вцепились этой птице в спину. Подавили немного и взяли за крылья и давай вылазить. С великим трудом вылезли из ямы и вытащили эту птицу. Это оказался огромный сыч, или как его называют большой филин. Мы всяк свое крыло растянем – метра на три размах крыльев. И пока мы его так на растяжке домой тащили, он нас сильно потягал к себе, и мы ослабевали. Как только подойдешь поближе, он раз лапами, когтями у нас обоих разорвал всю одежду, и даже рубашку порвал, но до тела мы не допускали, мигом расходились далее друг от друга, и крылья его растягивали. Домой пришли, отец с матерью вышли и помогли нам уничтожить эту птицу. Когда поели, отец сказал: «Пойдемте-ка, ребятки, что вы там натворили». Пошли, и с собой взяли лопатку железную. Пришли, взглянули в яму и увидали на дне ямы мертвого глухаря. Вытащили этого глухаря и начали ремонт всей ямы. Рвали траву сухую, и отремонтировали заново. И стали соображать, как бы надо сделать, чтобы яму не портить. И в конце ямы сделали амбарчик с крышкой, чтобы вытащить птицу, не трогая яму. И так стали помногу ловить, за осень штук пятьсот. И всё сдавали в Сибпушнину.

А вот насчет дроби и пороху очень было плохо. Однажды я дежурил в сельсовете целый месяц, в свободное время в заборе-заплоте стены нашел цель, куда кто-то стрелял дробью. Я нашел гвоздь, сделал шило и давай ковырять эту стену. Более горсти дроби собрал. Дождался осени и зарядил десять патронов. Пошел и убил десять рябчиков. И еще много осталось рябчиков, но стрелять было нечем. Можно было рябчиков и глухарей не проедать мяса, но была беда в том, что стрелять было нечем. Дроби не было, а порох был. Вот и опять соображали, что надо делать. У кедра, куда он наклонился, бывает кремнина – очень твердая часть древесины. Рубили дерево и сантиметров на пятьдесят скалывали эту кремнину. Из нее выстругивали пулю под ствол ружья и заряжали вместо дроби. Рябчика редко убьешь, но глухаря наверняка. Десять рябчиков, колонка и трех белок, которых поймал в кустах, повезли в Парабель, за сто пятьдесят километров. И сдали это всё, и нам дали десять килограмм дроби, две банки пороху и капсюлей тысячу штук. Можно было дальше охотничать».